Украденный горизонт. Правда русской неволи

Верно, от бригадирской должности я отказался. И не потому, что эта должность — «козья[64]», а я на склоне лет так сильно проникся трепетным уважением к тюремным понятиям. Просто… Просто здесь бригадирская должность, даже со всеми вытекающими перспективами на досрочное освобождение — это… нехорошо. Потому что даром она не даётся, а плата за неё известная — стучать на тех, кто вместе с тобой зону топчет.

В самый первый день моего выхода на промку[65] мусор, который заправлял в цехе, где работать предстояло, прилип с предложением:

— У тебя высшее, на воле с людьми работал, давай в бригадиры…

По наивности, по незнанию я ещё уточнил:

— А чего делать то?

Дрогнул тогда голос у прапора, сбился он на невнятную, почти вороватую скороговорку:

— Ну… Это… Ерунда… Производство организовывать, людей расставлять, работу учитывать, документацию оформлять… Зато поощрения без проблем, УДО по зелёной…

Сработал в тот момент инстинкт самосохранения, удержался от того, чтобы согласиться, понёс скомканную чепуху про то, что надо осмотреться и обвыкнуться.

Не подвёл инстинкт. Трижды прав я оказался. Потому что слово мусорское здесь ничего не стоит, и тех же бригадиров в зоне с УДО кидают или за то же УДО на бабки разводят. А используют их те же мусора по полной программе: и наряды липовые заставляют сочинять, и поощрения «за хорошую работу» арестантам продавать, а, главное, доносить требуют, кто как к работе относится, кто какими запретами на промке пользуется, кто что про них, мусоров, говорит. А если что не так, с должности снимают, в обычные арестанты возвращают.

Только обычных арестантов после «козьих» должностей уже не бывает. Бывших козлов в лагерях не водится. Рога и копыта, однажды по собственному выбору примеренные, носит арестант до конца срока своего. Да что там до срока! «Козье» тавро до гроба не соскрести. И на воле всегда найдётся кто-то невзрачный, чаще всего совсем незнакомый, кто в самый неподходящий момент брякнет:

— Этот? Да он… Он же на зоне в козлах был… Мусорам подлизывал, на арестантов постукивал…

Не во всяком окружении после таких слов комфортно оставаться будет.

— А что тебе до этих характеристик? Неужели под старость лет по понятиям жизнь свою отстраивать будешь?

Я уже совсем не удивляюсь этому вопросу. Ни смыслу, в нём скрытому. Ни самому факту его появления. Вроде ни звучал, вроде ни произносился, а просто — возник и точно по адресу пришёл, как воткнулся. Другое дело: никому я не собираюсь никакого отчёта здесь давать. Что в мусорские завлекалки не вляпался — доволен, даже горд. Потому как себя от многих хлопот и проблем сохранил. При этом без посторонней помощи и чужих советов обошёлся. А что касается тюремных понятий — так здесь наотмашь нельзя рубить. Они же не на пустом месте выросли. Тюремное — от человеческого, от людского, как здесь говорят. Тюрьма, острог, неволя — всегда полноценная составляющая русской жизни. И в век айфонов и наннотехнологий никуда от этого не деться…

И всё-таки, что-то происходит с пространством, в котором я нахожусь, или с моим восприятием этого пространства?

В бараке никогда не бывает полной тишины. Порою ночью звуки здесь даже ярче и отчётливей чем днём. Удивительно, но сейчас я почему-то не слышу ни шарканья ног возвращающихся со смены, ни храпа спящих, ни обрывков разговоров тех, кто чифирит, «шумит» по строго запрещённым, но всё равно существующим, мобильникам, или просто подводит итоги прошедшему дню. Будто щёлкнул невидимый тумблер, и разом отключились все звуки.

Кажется, и вся обстановка изменилась. Куда-то делись ряды двухэтажных шконарей, взгромождённых друг на друга из-за дефицита места тумбочек. И крашенных в цвет больной печени стен нет. И подпираемый ими прокуренный потолок пропал. А может быть, всё это осталось на своих местах? Просто кто-то очень большой и сильный взял и выдернул меня из этой обстановки… Вот только для чего? С какой целью? На какое время? Так, где же я теперь тогда нахожусь?

Кстати, я перестал ощущать под собой скрипучее и продавленное, хотя и совсем недавно перетянутое украденными с промки синтетическими нитками, днище шконки.

Я вообще перестал ощущать себя в горизонтальном положении. И вообще никакого положения нет. Ни горизонтального. Ни вертикального. Но я-то — есть… И шевелящийся комок тьмы напротив — присутствует… И слова-фразы-мысли, сформулированные вполне понятным языком, но доходящие до меня непонятным образом, возникают…

Уже нисколько не сомневаюсь в том, кто мой собеседник. Меня мало волнует, почему он явился в таком виде… Даже то, что он говорит, для меня не так важно. Другое дело — зачем он пришёл? Сам я его не звал. Я в нём не нуждался. Я о нём даже никогда не вспоминал. Зачем же он пришёл? За мной? С какой стати? Разве я давал к этому какой-то повод?

За почти четыре отсиженных года я много о чём и о ком думал, мечтал, вспоминал. Но без его персоны обходился.