Украденный сон

– Ага, – подтвердил парень, глядя на Бориса честными глазами. – Слушай, отпусти меня, а? Давай разойдемся помирному.

– Сейчас, разбежался, – фыркнул Карташов и снова ударил его. – Где ключи?

– В кармане.

Борис быстро обшарил карманы куртки, в которую был одет «качок», и вытащил ключи на кольце с брелоком.

– Ах ты, сука! – прошипел он. – Это же Викины ключи.

Ты ее убил? Говори, ты убил Вику?

– Да не знаю я никакую Вику! – взвизгнул парень, безуспешно стараясь уклониться от очередного удара. – Ты что, ошалел? Я же говорю, купил ключи…

Новый удар не дал ему договорить. Разбитая губа кровоточила все сильнее, лицо стало совсем бледным.

– За что вы убили Вику? Что она вам сделала? Говори! Говори, дерьмо собачье! – твердил Борис, методично нанося удары по болевым точкам, пока парень не рухнул лицом на журнальный столик, вцепившись руками в его полированную поверхность.

Художник задумчиво постоял над ним, потом пошел в ванную, закрыл дверь и принялся тщательно мыть руки с мылом. Из комнаты до него донесся стон, потом звук тяжелых неуверенных шагов. Наконец он услышал, как щелкнул замок. Вытерев руки полотенцем, он не торопясь вышел из ванной и, убедившись, что гость испарился, погасил в комнате свет. Это был условный сигнал.

Не прошло и нескольких минут, как в квартире появились следователь Ольшанский, эксперт-криминалист Зубов, Настя и двое понятых.

– Где? – только и спросил Константин Михайлович.

– В комнате, – так же коротко ответил Борис. – Кресло, стакан, стол, как вы и просили. Даже перчатки остались.

– Отлично, – потер руки Ольшанский. – Идите с Каменской на кухню и не мешайте нам.

– Вы меня уже простили? – спросил Борис, ставя перед Настей чашку с дымящимся кофе.

– Я на вас не сердилась.

– Я не так выразился. Вы меня подозревали. Не отрицайте, это было очень заметно. Больше не подозреваете?

– Нет, – улыбнулась Настя. – Теперь я знаю, что вы не имеете отношения к смерти Вики.

– А этот парень имеет отношение к убийству?

– Не знаю. Может быть. Викины ключи оказались у него, а в байку о их приобретении я не верю.

– Я рад, что мы стали союзниками.

– Почему?

– Вы мне еще тогда, в первый раз, очень понравились. Помните, когда вы вошли в квартиру и начали хохотать, потому что мы с вами оказались совершенно одинаково одеты. И я подумал: "Вот человек, который предпочитает простоту и комфорт". Я и сам такой. Вику это иногда прямо бесило, особенно ее выводили из себя мои вечные кроссовки. Сто раз ей объяснял, что по нашим грязным улицам не имеет смысла ходить в обуви из натуральной кожи, иначе ее придется через неделю выбрасывать. А такая вещь, как удобство в ущерб элегантности, вообще была недоступна ее пониманию.

Поэтому когда я увидел, что вы одеты так же, как и я, тепло и удобно, то сразу же почуял в вас родственную душу и проникся к вам симпатией. А вы мне не поверили и стали подозревать…

– Да ладно вам, Борис, не поминайте старое. Такая уж у меня работа.

Мне ведь вовсе не хотелось вас подозревать, вы мне тоже понравились. Но на нашей работе личные чувства плохо сочетаются со служебными соображениями.

– Это всегда так? – спросил Карташов, бросив на Настю внимательный взгляд, словно поняв, что за словами, касающимися лично его, кроются какие-то другие мысли.

– Не всегда, – вздохнула она, – но часто. К сожалению. Знаете, наша работа очень похожа на театр.

– На театр? – удивился художник. – Почему?

– Притворяться приходится. Даже не притворяться, а… Скорее, наступать себе на горло. Это трудно объяснить. Вот, например, вы можете любить одних заказчиков и не любить других, с одними разговаривать любезно и идти навстречу всем их пожеланиям, а с другими разговаривать резко и быть неуступчивым. Они могут на вас обижаться, считать человеком невоспитанным и трудным, но мир-то ни для кого не рушится из-за этого, ничьи судьбы не ломаются. Так что вы можете оставаться самим собой и жить в ладу с собственными вкусами. А мы, если пойдем на поводу у своих вкусов и эмоций, можем наделать таких ошибок, которые обернутся для кого-то катастрофой, жизненным крахом. Это в учебниках преступник – плохой, а потерпевший достоин сочувствия. На самом деле преступники такие бывают, что от жалости к ним сердце разрывается, а потерпевшие попадаются иногда такие, мягко говоря, неприятные, что и сочувствия не вызывают, и верить им не хочется, а по некоторым вообще тюрьма давно плачет. И вот представьте себе, что будет, если мы начнем верить только тем, кто вызывает у нас симпатию, и не верить всем тем, кто нам не нравится. Будем искать подозреваемых только среди тех, кто нам неприятен, заранее исключая из круга возможных преступников тех, к кому у нас, как говорится, душа лежит. Представляете, сколько преступников останется на свободе? И сколько невинных могут пострадать?

– Я не думал, что это вызывает у вас психологический дискомфорт, – осторожно заметил Карташов. – То, о чем вы говорите, достаточно очевидно, но мне никогда не приходило в голову, что работники милиции могут из-за этого страдать.

– Это никому в голову не приходит, – безнадежно махнула рукой Настя.