Украинская каб(б)ала

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Шевченко заплатит, Тарас Григорьевич! А не заплатит, так что ж! Закон суров, но это закон, как говорят итальянцы! Принудительные работы ему обеспечены! Вот ручка, бумага. Пишите!

96

Дневник Т. Г. Шевченко

11 мая 2014 г.

Сию запись делаю поспешно, ибо события, как мне сдается, принимают нежелательный оборот и неизвестно, когда смогу вернуться к своему дневнику. Семен уверен, что на нас открыли настоящую охоту, и все по моей вине. Однако запишу все в последовательности хронологической.

Итак, нынче я проснулся очень рано, ни свет, ни заря. Семка был уже на ногах и торопил меня с туалетом. Он успел зажарить глазунью, а также полюбившиеся мне гренки с клубничным джемом.

Ровно в семь мы были, как сказал бы мой бывший ротный, «при полном параде» и высматривали в окошко машину, которая должна была приехать за нами. Вскоре во двор въехала большая черная карета, и мы поспешили к ней. Не считая извозчика, в карете находились еще двое крепких парней, которые вежливо помогли мне и Семке устроиться на мягких диванах, а один из них даже поздравил меня с праздником.

Конечно, стоит поразмышлять, что они считают праздником, но поскольку времени у меня кот наплакал, то ограничусь осуждением очередного проявления человеческой глупости считать праздником перенос моего тела из Санкт-Петербурга в Канев. Событие-то печальное, что уж тут праздновать! Но об этом как-нибудь в другой раз.

Итак, прокатившись по улицам матери городов русских, мы прибыли на главную площадь, где когда-то было Козье болото и стояла хата, в которой я квартировал, посещая Киев. Нынче, как сказали бы англофилы, площадь есть главный дансинг страны, правда, поименованный с нашей сельской нерасторопностью Майданом. Подхватив под руки, меня вынесли на огромный помост и завели в небольшую комнатку, где на вашего покорного слугу коршунами набросились куаферы, гримеры и прочая театральная челядь, которая стала пудрить, мазать лицо помадой и расчесывать усы. Гримасничая, я терпел сию пытку, глядя на Семку, который трусливо озирался по сторонам. Затем меня провели в другое помещение, где находилась Алиса Леопольдовна и Мамуев, который робко жался к стенам и прятал глаза, как нашкодивший кот. Главная дама была с ним неприветлива и, очевидно, испытывала к сему господину законное чувство презрения. Впрочем, Мамуев нам не мешал, а госпожа Цырлих протянула руку, которую я на сей раз не без удовольствия поцеловал. Рука у нее была душистая, с отменным маникюром, так что было даже приятно. Надев очки, она развернула тетрадь, улыбнувшись загадочной гримасой Клеопатры.

– Дорогой Тарас Григорьевич! – сказала она. – Сегодня самый главный день в вашей жизни!

– Вы имеете в виду перенос тела? – щегольнул я познаниями в своей посмертной биографии.

– Не только! – благосклонно ответила она. – То, что наши предки благоразумно вырвали ваше тело из рук мучителей и перенесли его в милую нам Украину, за то им честь и хвала! Но когда я сказала об особенном дне, то имела в виду совершенно другое! Сегодня, – она сделала паузу и обдала себя необычным волнением, – вы встретитесь с нашим президентом!

– Знаю! – важно кивнул я головой, удерживая свое достоинство в нужном равновесии. – Это который у нас заместо царя, так?

– Да! – страстно вырвалось у нее. – Вы абсолютно точно выразились, Тарас Григорьевич! Не важен титул, важна суть! Благодетель отчизны – вот высший титул доброго и справедливого самодержца! И вы, как Предтеча, как Креститель Иоанн, должны освятить избранника народа сиянием своего гения!..

Она еще долго изрекала высокопарные глупости, и, признаюсь, мне стоило немалого мужества, чтобы вытерпеть эту пустопорожнюю болтовню и удержаться от желания сообщить сей пахучей дуре, что я им сейчас такое освящение устрою – черти в аду взвоют и святые изумятся! Но мне надобно было молчать, ибо на кон была поставлена не только моя жизнь, но и свобода моего народа, народа безусловно беспутного, ленивого, вороватого, но моего! Поэтому я важно кивал головой, словно конь, которому всадник дает последние наставления перед атакой.

Между тем глухой ропот, как надвигающийся степной смерч, становился все громче, и я понял, что это голос толпы, которая шла, дабы воочию увидеть своего Пророка, то есть меня.

Испугавшись, я стал читать молитвы, которые помнил. Я просил Божью Матерь укрепить дух мой и голос, дабы слышен он был от Прикарпатья до Слобожанщины, от херсонских степей до Запорожской Сечи, я просил Бога простить мне все грехи, большие и малые, вольные и невольные, а также молил вложить в уста мои великую правду. Я молился долго и прилежно, как никогда ранее.

Наконец зазвучали фанфары, и госпожа Цырлих, сжав мою руку, судорожно выдохнула:

– Пошли!