Украинская каб(б)ала

В похвалу моему исследователю отмечу, что изучил меня г-н Вруневский куда прилежнее, чем повитуха, принимавшая роды у моей матушки, куда придирчивее, нежели дотошный лекарь, исследуя тело больного. Более того! Сей академик литературы порой прикасался ко мне намного нежнее, чем любовник, ласкающий пышные формы своей ночной Венеры! Каждый день моей жизни, каждая строка моих творений обследована, изучена и описана сим ученым мужем, причем с толкованием, на что в том или ином опусе читателю следует обратить внимание. Конечно, при этом он насочинял три роты арестантов, приписав мне намерения, кои не лезут ни в какие ворота. Ну да Бог с ним! Сие общая болезнь критиков, для которых автор – недоношенный младенец, коего следует привести в божеский вид перед встречей с читателем. Примечательно, что и публику сии толкователи в грош не ставят. Для них читатель настолько туп и необразован, что ему следует разжевать поэта да в рот положить, иначе бедолага подавится от крепости стиха, впадет в неистребимое уныние и, чего доброго, сопьется! Порой и рыдать хочется, читая эту, с позволения сказать, «шевченкиаду», где в каждом новом томе критик выставляет меня то социал-демократом, то решительным карбонарием, то проводником идей какого-то коммунизма, о котором я и понятия не имею, а в последней брошюрке и вовсе объявил меня первым националистом Украины. Я нисколько не возражаю против многогранности человеческого характера, но помилуй Бог! Человек ведь не флюгер, чтобы вертеться в необходимом Вруневскому направлении! Описывая мою жизнь, из которой он застенчиво вымарал дела амурные, пристрастия к веселью, гульбе, критик лицемерит. Словно стесняется меня, спешит омыть, причесать и наодеколонить, прежде чем представить публике. Тогда уж изволь быть последовательным в своих извращенных намерениях! Зачем тискать на обложках мою парсуну в кожухе и смушковой шапке? Зачем изображать меня московским ямщиком либо эдаким народным заступником с кистенем в рукаве? Коль ты подробно исследовал каждый день моей жизни (разве что в сортир за мной не ходил!), так должен был решительно восстать против мрачного дядьки, портретами которого, как уверяет Семен Львович, украшена вся Украина. Коль ты мой биограф, так честно расскажи, что сия фотография была с умыслом сделана мною для госпожи М. А. Дороховой, дабы отвязалась от меня эта назойливая бабенка, требуя подарить свое изображение в народном духе. Я и в мыслях не предполагал, что сей нелепый образ сочтут моей истинной сутью! Чем не угодили мой фрак и цилиндр?!

Кроме прочего, сей господин слишком вольно описывает, что я думал в тот или иной момент, что замышлял, о чем мечтал. Ему бы писать душещипательные романы для горничных, а не биографии литераторов! Ведь нелепо путать стихи и жизнь, наивно полагая, что стихи, пускай даже самые вдохновенные, ответят на все вопросы, что терзали душу художника, а тем более составляют часть его биографии. И уж вовсе непростительно, когда исследователь придумывает своему герою поступки, а затем дотошно анализирует собственный бред. Главы о Кирилло-Мефодиевском братстве и моем фрондерстве привели меня в неописуемый ужас и заставили испуганно поглядывать на дверь, ожидая нового прихода жандармов. Да ведь замышляй мои братчики революцию, о которой насочинял Вруневский, да позволь я себе десятую долю крамольных проповедей, которые он за меня сочинил, то не в солдатчину меня б упек Николай Палкин, а в сибирскую каторгу, к декабристам, да с колодками на ногах! Ей-Богу, не понимаю: зачем было врать и подпускать такие страхи? Конечно, вольнодумство сопровождало мою молодость, однако оно было опасливо, это было вольнодумство всей литературной богемы Санкт-Петербурга, но никак не злонамеренность французских якобинцев. А с поэмой «Сон» Вруневский и вовсе выставил меня чудовищем. Посмев утверждать, что сия вещица мною придумана как вызов царствующим особам, критик проявил дикое невежество. Уж кому, как не академику, коим является Вруневский, должно знать, что стихи невозможно придумать, что поэзия – это разговор Поэта с Богом, разговор интимный, доверительный, без посторонних ушей. И с чего бы мне мстить императрице Александре Федоровне и великой княжне Машеньке, которые выложили кровные червонцы в приснопамятной лотерее, принесшей мне волю? Просто рифмы сыпались с небес, как горох, да такие смачные, что какой дурень откажется от подобного дара! Конечно, поэма устарела, и, пожалуй, трудно представить в вольной Украйне, что наш родной царь, или Президент по-новомодному, может «затопить» в морду министру, а тот, облизавшись, ударит в пузо начальника департамента, а тот писаря, а писарь мелкую сошку, а «недобитки православные» будут радоваться и кричать «ура». Все это, надеюсь, в прошлом, и Вруневскому следовало бы сие отметить. А уж его враки, что повести я писал по-русски оттого, что мне их запретили сочинять на украинском, это, батенька, бред сивой кобылы! Кому было писать на ридной мове, когда народ мой не имел своей грамоты и норовил гутарить по-московски?..