Украинский легион

Думы мои, думы мои,
Лихо мене з вами.
Чого стали на папиру
Смутными рядами?
Что вас витер не розвияв,
Як суху былину?
Что вас лихо не прислало,
Як свою дытину?

Как видите, никакого перевода на общерусский язык не нужно никак.

Янка Купала:

Партизаны, партизаны, белорусские сыны!
За неволю, за кайданы режце гитлярау паганых,
Кааб не укресли век яны.
Не давайце гадам силы над собою распрасцець,
Рыйце загодзя магилы, вырывайте с живых жылы,
Кроу за кроу, а смерць за смерць!

Как видите — тоже никакого перевода не нужно. Нужна, я бы сказал, орфографическая корректура. Так что ни лингвистика, ни краниология тут решительно ни при чем. Вопрос вовсе не в них — вопрос в дружбе или в ненависти

Ненависть

Пройдя неслыханные в истории человечества муки и испытания, все три ветви одинаково русского народа й одинаково православного народа сошлись, наконец, под скипетром царя Московского православного. Больше всего для этого сделали великороссы. Меньше всего от этого выиграли они. Великороссы есть наиболее старинная ветвь русского народа — они и без нас, белорусов, и без «вас» — «украинцев», освободили себя и от татар, и от поляков. А вот что бы мы, белорусы, делали без великороссов? Или — что было бы без великороссов с Украиной? Турецкая, польская или немецкая колония? Или же такое же пустынное пепелище, каким Украина была под властью попеременно гетманов — павших гетманов польских королей, турецких султанов или крымских турок? Кто и за кого пролил больше крови — кацап за хохла или хохол за кацапа? И какой смысл взвешивать эту кровь?

Пройдя неслыханные в истории человечества муки и испытания, три ветви одного и того же одинаково русского и одинаково православного народа, наконец, построили свой общий отчий дом. Я белорус и, кроме того, крестьянского происхождения. Ко мне, белорусу, приходят милостивые государи, которые пытаются вбить клин ненависти между мной, «кривичем», и другим Иваном — «москалем». Другие сеятели ненависти приходят к другому Ивану — Галушке и пытаются вбить еще более острый клин ненависти между ним, Иваном Галушкой, и тем же Иваном Москалем. У этих милостивых государей нет за душой ничего, кроме бездарности и ненависти. Больше — ничего.

Я очень хотел бы договориться: ни с каким московитским империализмом это не имеет ничего общего. Я не люблю очень многих людей. Я питаю ненависть к некоторому, довольно ограниченному количеству людей. Но если я к кому бы то ни было питаю искреннее отвращение, так это к самостийникам.

Это отвращение не носит политического характера. Это есть моральное отвращение. Баварская самостийность была бы нам политически очень выгодна: она расколола бы Германию и свела бы на нет немецкую угрозу всему славянству. Однако к баварским самостийникам я питаю почти такие же чувства, как и к украинским: чувства отвращения — ибо и они, баварские самостийники, сеют ненависть среди разных ветвей одного и того же немецкого народа. Но у Баварии есть, может быть, некоторые основания: язык, который больше отличается от литературного немецкого, чем шевченковский от литературного русского, разные религии и разное историческое прошлое. Но все-таки противно.

Мы как-то провели целое лето у баварского города Обинга, и туземцы не желали с нами разговаривать, потому что считали нас «проклятыми пруссаками». Мне лично приходилось убеждать огородников и сапожников в том, что я русский, а не пруссак. С политической точки зрения это было приятно. Но ведь русская политика никогда не строилась на принципе разделения людей и племен. И если бы мы строили нашу русскую политику на, скажем, английских началах, то моральный смысл существования русской государственности перестал бы существовать. А мы все — сознательно или бессознательно — исходим из того предположения, что наша государственность или имеет свой моральный смысл, или не имеет никакого.