Украл – поделись. Физиология предательства

Бабухин не ответил. Он оглядывался по сторонам, надеясь обнаружить согревающий душу огонёк. Вот и снежная пыль, окончив танец проходящего состава, улеглась окончательно, а ни светлого пятнышка в ночи, ни даже просто каких-либо строений, уснувших или умирающих, то есть оставленных людьми, не обнаруживалось. Только луна недобро посматривала сквозь кружева облаков. Недосягаемая. Холодная.

– Надо, однако, бежать куда-то! – беспокоился Литиков. – Замёрзнем, околеем! А, Пашка?

– Ну беги! Беги! – заорал Бабухин. – Четыре стороны! В любую шпарь!

– В любую. Ну да, – простонал Литиков.

В течение минуты танцевали молча, после чего Бабухин буркнул:

– Давай в одну сторону, я – в другую.

– В какую сторону? – спросил Литиков, отбивая зубами дробь и танцуя всё быстрее.

– В любую! – прорычал Бабухин. – Если ты – туда, то я, наоборот, – туда!

– Пашка, нам… вместе надо… держаться! – отстучал зубами Литиков. – У нас… одна беда на двоих!

– Недоумок! Беги и смотри дорогу или тропинку. Или огонёк. Говорю же, медленно шёл. Как будто остановиться хотел.

– Мы найдём дорогу и по ней – к людям? – повертел втянутой в плечи головой Литиков. – А может, по шпалам двинем?

Бабухин не ответил. Он был более чем зол. Как же так? Почему же так получилось, что он, Пашка Бабухин, всегда считавший себя умнее Мишки Литикова, оказался сейчас в более проигрышном виде? Ногами в отнюдь не толстых носках, уже насквозь промокших, он энергично уминает снег и ёжится от холода, влезшего под джемпер и рубаху, колюче охватившего голову, зло пощипывающего за уши. А Литиков – в ботинках и шапке!

Они побежали в разные стороны, и тут Литиков завопил:

– Дорога! Дорога! К людям, где тепло!

Бабухин остановился, глянул вперёд и вправо, затем вперёд и влево – ни дороги, ни тропинки. И поспешил обратно.

– Где дорога? – ткнул он возбуждённого товарища в грудь.

– Там! Скорее!

– Ящик! – раздражённо напомнил Бабухин, злой по той причине, что не он обнаружил дорогу, по которой они сейчас помчатся «к людям, где тепло».

– Да плевать на этот ящик! – завопил Литиков, всплеснув руками. – Гори он синим пламенем, проклятущий! В нём же пять кэгэ! А то и все десять!

– В нём мани, придурок! – прорычал Бабухин.

– Мани?! Во! – Литиков вскинул к носу Бабухина кукиш. – Мани! Раскатал губу!

Бабухин, разъярённый, подбежал к ящику-сейфу, нагнувшись, вцепился в него непослушными пальцами замёрзших рук, резко разогнулся, а затем с размаху хватил ящиком о рельс.

– Ну, что я говорил? – подскочил он к Литикову, указывая на россыпь денежных купюр.

Литиков съёжился, превратившись едва ли не в карлика, но глаза его разгорелись огнем алчности.

– Мани, мани, – забормотал он растерянно, потом заглянул внутрь ящика и сдавленно вскрикнул: – Ой-ё! Да там лимоны и лимоны!

– А ну, убогий, взял его! – приказал Бабухин. – Взял и понёс!

Литиков поспешно нагнулся и принялся запихивать в сейф деньги, однако объявившийся неожиданно ветер подхватил вдруг десятки купюр и бросил их в сторону железнодорожной насыпи, уходящей куда-то вниз, где было темно и неопределённо. Литиков вскочил на блестящий рельс и вперил взгляд в придорожную ложбину, куда канули эти десятки легкокрылых бумажек. И упал в снег. Упал раньше, чем глаза его успели что-либо увидеть в сером мраке зимней ночи.

Литиков, едва успев ладонями закрыть лицо, упал в снег, который отнюдь не показался ему холодным и неприятным, напротив, тишина и покой охватили его со всех сторон, окутав ощущением комфорта. Тишина! И разве что слышимые лишь на молекулярном уровне медитативные исцеляющие вокализы живых кристалликов снежного покрова…

– Подъём! – кричит Бабухин. Словно по живому режет.

– Гад! Гад! – бормочет Литиков и выбирается из снежного месива, ставшего вдруг холодным, колючим и даже влажным. – Так хорошо!.. Так хорошо вдруг стало, а ты!.. Гад!

Бабухин не слушает его. Посиневший от холода и злости, он хватает сейф и бежит к обнаруженной Литиковым тропе.

– Деньги! Много! – выкрикивает Литиков, догоняя Бабухина. Он, конечно, имеет в виду те купюры денег, что разметал ветер.

– Хватит, нам хватит оставшихся! – рычит Бабухин.

Он перепрыгивает через правый рельс, чтобы бежать по тропинке в направлении воображаемого огонька надежды.

«Хорошо жить с сердцем, полным ожидания великой радости». Но неуютно. Неуютно, если не чуешь под собою окоченевших ног, если мороз пронизывает насквозь (не одежду, но – тело), если уши, которых, кажется, уже и нет над вздёрнутыми плечами, влекут, тем не менее, ладони давно околевших рук.

Бабухин, перебрасывая металлический ящик из одной руки в другую, продолжает бежать, тупея с каждым шагом, и – в геометрической прогрессии. А носки уже можно отжимать, так как глупый человеческий организм, продолжая выводить тепловые градусы на уровень кожного покрова, подтапливает соприкасающийся со ступнями ног снег.

– А давай, Пашка, вернёмся утром и соберём.