Украшение и наслаждение

Эмма подняла глаза к люстрам — казалось, они покачивались над головой; причем в центральной люстре было несколько дюжин свечей и сотни хрустальных подвесок.

— А многие ли посещают здешние балы? — спросила она.

— Точно не знаю, но думаю, что сотни людей. Последний бал устраивала моя мать, но это было много лет назад.

— Она умерла? Вы остались один?

— У меня есть сестра, но сестра не жалует балы. Поэтому нет причин их устраивать.

Эмме показалось, что граф говорил о сестре с какой-то странной грустью.

— Возможно, ваша сестра просто не любит сутолоки, — сказала она.

— Вы так полагаете? А сами вы никогда не бывали на балу?

— Мне случалось приятно проводить время на ассамблеях и вечерах, но в бальных залах бывать не доводилось.

— Придется пригласить вас как-нибудь.

Тут граф отвернулся, и Эмма тайком сделала несколько танцевальных па. Зеркала многократно отразили ее. Она представила этот зал заполненным дамами в пестрых роскошных туалетах и в задумчивости пробормотала:

— Не уверена, что мне бы это понравилось. Я бы чувствовала себя на балу ужасно неуместной. Думаю, что этот зал, заполненный людьми и залитый ярким светом… Думаю, впечатление от него было бы испорчено. Он мне нравится таким, как сейчас, — с огоньками, отражающимися в зеркалах и позолоте. Это создает какое-то волшебное золотистое сияние. Именно сейчас, когда зал пустой и едва освещен, он кажется чудесным местом.

— В таком случае можете наслаждаться чудесами сколько угодно.

Он перенес канделябр на середину зала и поставил его на пол.

Новое положение свечей усилило этот эффект волшебства. Теперь подвески на центральной люстре тоже отражали пламя свечей, так что зал засверкал еще ярче.

Тут Саутуэйт отступил куда-то в тень, а Эмма услышала скрип, после чего он снова появился. Подтащив к канделябру шезлонг, обитый шелком, граф проговорил:

— Можете даже поспать здесь, если пожелаете.

— Если бы я спала здесь, мне бы, наверное, приснились феи.

Он вдруг взял ее за руку и повел к центру зала.

— Надеюсь, что вы увидели бы во сне меня, мисс Фэрборн.

Взглянув на него, Эмма увидела, что в глазах его отражались блики света, и казалось, что и весь он источал волшебное сияние.

Здравый смысл подсказывал ей, что надо проявлять осторожность, но чувства заглушали голос разума, и опасность скорее возбуждала, чем пугала. Они шаг за шагом продвигались к свечам канделябра, и чем ближе Эмма подходила к этому свету, тем полнее растворялась в нем, причем казалось, что она как бы отдалялась от остального зала — все исчезало куда-то, и теперь перед ней было лишь небольшое пространство под сотнями сверкающих хрустальных подвесок, свисавших с люстры.

И все это действительно походило на чудо. Казалось, здесь правило волшебство. «Как странно, что все вокруг вдруг так изменилось», — промелькнуло у Эммы в голове. Да и сама она изменилась — чувствовала себя совсем другой, не такой, как прежде.

Тут граф привлек ее к себе, и сердце Эммы отчаянно забилось. Она чувствовала его! Ощущала его! И ей чудилось, что он крепко ее обнимал, хотя они просто стояли рядом.

В этом обманчивом ярком свете он казался прекрасным и удивительным, казался загадочным волшебником, казался всесильным…

Тут он взял ее за подбородок и заглянул ей в глаза. И Эмма вдруг подумала: «А может, в этом странном свете, в этом сверкании отражений я и впрямь представляюсь ему красивой?»

— Вы собираетесь соблазнить меня, Саутуэйт? — спросила она.

На его губах появилась едва заметная улыбка.

— Вы уж если скажете, то не в бровь, а прямо в глаз, мисс Фэрборн.

— Если вы и в самом деле задумали меня соблазнить, не лучше ли называть меня по имени?

— По правде говоря, несколько последних минут я вообще почти не думал.

— Почти? Но о чем же все-таки думали? Ведь думали же о чем-то…

Разделявшее их пространство внезапно исчезло, и граф, склонившись к ней, легонько коснулся губами ее губ.

— Да, Эмма, кое о чем я думал. — Он снова ее поцеловал. — Я думал о вас и о том, что желал вас с тех пор, как вы срезали меня на этом вашем последнем, но не окончательном аукционе.

Если бы он сказал что-нибудь другое, она, возможно, призвала бы на помощь малую толику твердости. Если бы он, например, сказал, что думает о том, как преобразил ее этот свет, стерший и уничтоживший настоящий, реальный мир, или сказал бы, что свет этот сотворил волшебство, которому он, граф, был не в силах противиться, — если бы он вообще что-нибудь сказал, а не заявил, что желает ее, заурядную, не слишком красивую и ужасно своевольную и упрямую мисс Фэрборн, то тогда она смогла бы ему противостоять. Но эти его слова глубоко тронули ее. И даже если он солгал, то сумел сделать это так, что его слова все равно прозвучали правдиво.

В следующее мгновение граф заключил ее в объятия. Эмма сознавала, что есть поступки, которые положено хорошенько обдумывать, прежде чем совершать, но, увы, она не могла обуздать охватившее ее возбуждение и противостоять ласкам графа, вновь принявшегося целовать ее и ласкать. Против него она была бессильна, и он тотчас же понял это, понял, что теперь Эмма принадлежала ему.