Украшение и наслаждение

Граф осекся и умолк, заметив, что Кендейл вдруг насторожился, как охотничья собака, увидевшая дичь. Проследив за взглядом друга, Дариус понял, что тот смотрит на «Дом Фэрборна». А вдоль фасада двигалась мужская фигура с мешком. На этом субъекте была потрепанная одежда, а на голове — надвинутая на лоб шляпа с плоскими полями.

— Кто он? Вор?

Кендейл покачал головой:

— Нет, для вора слишком беспечен. Пока еще не знаю его имени.

— Откуда ты вообще его знаешь?

— Он был у Мариэль Лайон две недели назад. Насколько я мог судить по сомнительным комплиментам, которыми они обменялись, когда он уходил, она вышвырнула его из дома. И я оставил наблюдателя возле ее жилища — чтобы следил за ней и иногда следовал за этим малым.

— Но почему?

— Главным образом потому, что это скверно попахивает. Мадемуазель Лайон, когда выкидывала его из дома, громко честила его по-французски. Сказала, что он слишком глуп, если явился к ней и не принес ей ничего, кроме головной боли и новых неприятностей. Я счел, что это очень интересно. И несколько дней мы следили за ним. Он постоянно передвигается по городу. А теперь пришел сюда. Можешь представить мое удивление, когда я увидел, как он входит к мисс Фэрборн? — добавил Кендейл с подчеркнутой учтивостью. — Хотя, возможно, это просто совпадение…

— Почему ты решил, что он был у нее? Возможно, ее сейчас нет дома.

— Она не выходила после того, как ты уехал. И ее карета все еще на улице. Она наверняка дома.

Заинтересовавший виконта человек все дальше уходил от дома, и Кендейл, отвязав коня, вскочил в седло.

— Ты видел, как я уезжал? — спросил Дариус.

— Да, видел. А теперь посторонись-ка. Хочу узнать, куда держит путь этот мешок.

Кендейл медленно направился за незнакомцем, держась чуть поодаль от него. Граф же приказал своему кучеру подъехать к «Дому Фэрборна». Взяв картину, он выбрался из кареты. Он уже решил, что не станет задавать вопросов, но теперь сомневался, что сможет воздержаться. Однако теперь его вопросы были связаны не с картиной, а с таинственным незнакомцем, навещавшим Эмму. По-видимому, у нее было гораздо больше тайн, чем он полагал. И было ясно, что именно эти тайны угнетали ее и не давали ей покоя.

Перед дверью граф остановился и оглядел улицу. Кендейл, находившийся еще в поле зрения, медленно удалялся. А карета Эммы оставалась на месте.

Отворив дверь, Дариус вошел. Демонстрационный зал, еще недавно переполненный картинами и предметами роскоши, теперь поражал полной пустотой. И не было слышно голосов — вообще не чувствовалось признаков чьего-либо присутствия. Вероятно, и Ригглз ушел.

Граф заглянул в контору, полагая, что Эмма, возможно, там и все еще корпит над конторскими книгами. Но вместо нее он увидел только то, что осталось от прошедшего аукциона — небольшие горки монет, словно приготовленные специально для вора. Неужели Эмма могла быть столь беспечной?

Прислонив картину к стене, Дариус вышел в сад. И тотчас же увидел ее, совершенно недвижную. Причем выражение ее лица было таково, что казалось, она ничего перед собой не видела — полностью находилась во власти тяжких раздумий. И выглядела она такой потерянной, как будто у нее не было ни одного близкого человека.

— Эмма! — позвал он в надежде на то, что она, возможно, поймет, что уж один-то близкий человек у нее есть.

Она его не слышала. И не замечала. Стояла как изваяние в убывающем свете дня, и ее черное платье резко выделялось на фоне зеленой листвы. Было совершенно ясно: за последний час с ней случилось нечто такое, что напутало ее до ужаса. Причем Дариус почти не сомневался: то, что с ней произошло, было как-то связано с человеком с мешком.

Граф не окликнул Эмму снова. Решил, что она не обрадуется, узнав, что он увидел ее в таком состоянии. И едва ли она захотела бы поделиться с ним своим горем. Возможно, не осмелилась бы.

Саутуэйт вернулся в демонстрационный зал и повесил на стену картину Рафаэля. Потом вышел и велел своему кучеру догнать Кендейла.

Эмма еще долго стояла в саду после того, как отдала деньги визитеру. На нее то и дело накатывали волны тошноты, и тело сотрясали приступы озноба, хотя ей не было холодно — было ужасно больно, так что казалось, сердце вот-вот разорвется от этой боли.

О, никогда больше она не назовет этого человека Глупцом. Напротив, он оказался весьма хитер. И если уж кто и был глуп, то скорее она, Эмма.

Не во всем, конечно. Она проявила достаточно предусмотрительности и ни с кем не поделилась своими затруднениями; даже в те моменты, когда у нее снова и снова возникало искушение рассказать обо всем Саутуэйту, она умела придержать язычок.

Но в любом случае все оборачивалось очень скверно. Сотрудничество с контрабандистами казалось неизбежным. А когда все закончится… Ох, даже если ей удастся через две недели снова заключить Роберта в сестринские объятия, никогда больше она не сможет жить спокойно. Не сможет, если выполнит сейчас требования контрабандистов, назвавших это «услугой, уступкой». Но едва ли это можно было так назвать.