Украсть богача

– Значит, это и есть тот самый мальчик? – спросил он наконец. Я позволил себе смерить его взглядом. Руки у него были в шрамах, как у моего отца: грубые, мозолистые, натруженные. Этим рукам приходилось немало работать, равно как и моим. Теперь у меня руки мягкие. Я почти забыл себя прежнего.

– Поздоровайся, Рамеш, – сказала Клэр.

– Здравствуйте, сэр, – произнес я, потому что образованный человек должен вести себя вежливо даже с теми, кто его ненавидит. Ох уж эти европейцы с их моралью!

Лал прошелся по келье, точно явился с проверкой: скользнул взглядом по думочкам с кружевной каймой, по кисейным занавескам, по иконке святой Бернадетты[98], портретам Ганди и принцессы Дианы. И все это ему явно не нравилось.

– Вы полагаете, это разумно, сестра?

– Что вы имеете в виду? – уточнила Клэр.

– Люди болтают всякое.

– Так велите им замолчать, – ответила Клэр и снова уткнулась в английскую грамматику.

Она не обращала внимания ни на его блуждания, ни на то, что ему отчаянно хотелось добавить что-то еще. Многие мужчины в нашей культуре стремятся быть немногословными, теми, к кому прислушиваются без возражений; вот и Дхарам Лал боролся с желанием вставить слово, стараясь сохранять спокойствие, чтобы все видели: он смертельно опасен (хотя это вовсе не то же самое, что и уверенность в собственном авторитете). Он сердито взглянул на меня, обвел глазами белые стены кельи, чтобы проверить, не вытер ли я штукатурку, и ушел.

Эти три года ежедневных уроков, с одиннадцати до двух, стали самым счастливым временем моей жизни. Соседские дети проводили время иначе: они прыгали в мусорных лужах, попадали под поезда. Я же учился. История, английский, математика, физика, стихосложение. Мы с Клэр в ее келье, пропахшей ветивером, камфорой и сандалом, она не сводит с меня глаз, точно во мне – вся ее жизнь.

Теперь, когда я возвращался к лотку, отец меня почти не бил. Он не выпускал из рук медный котелок. Все чаще приводил домой женщин, застенчивых пышечек без гроша за душой, толпившихся у стоянок такси, где их ухажеры (и по совместительству сутенеры) зорко следили за каждой купюрой, попадавшей к ним в руки – похоже, в наши дни мужчины ничем другим и не занимаются. Отец проводил время с женщинами в ярких сари, расстегнуть крючки на которых была пара пустяков, женщинами с рубиново-красными губами и заплывшими талиями, женщинами, чьи соблазнительные улыбки, стоило мужчине отвернуться, сменялись насмешливой гримасой – да и кто их станет винить?

Практически каждый вечер он с превеликим удовольствием выгонял меня на крышу, даже если был один, без женщины.

– Иди занимайся, – говорил он и, дав десять секунд на сборы, вышвыривал меня с учебниками и тетрадками за дверь.

С покупателями папа стал еще словоохотливее. Обычно торговцы чаем не расспрашивают клиентов о кузенах, кузинах, любовницах, детях и прочих подробностях жизни. Им нужно лишь поскорее подать горячий крепкий сладкий чай, ну, может, поболтать о спорте и о том, что все политики берут взятки. Теперь же все изменилось: папа целиком запоминал биографии клиентов. Помнил даже, как зовут кинолога, который занимается с собакой чьей-то троюродной сестры. Когда клиент уходил, свет в отцовских глазах гас, будто храмовая статуя богини, ожив на миг, опять превращалась в мертвый камень. Этот его интерес к чужим людям отчего-то наводил на меня тоску.

На меня он даже не смотрел. Наверное, общение с Клэр сделало меня сентиментальным. Мне очень хотелось, чтобы отец хоть мельком, хоть краем глаза взглянул на меня, заметил, пусть даже исключительно чтобы продемонстрировать, как мало я для него значу, дать понять, что ему и без меня есть чем заняться, я – лишь ничтожная часть его жизни, и он совсем по мне не скучает. Но отец в кои-то веки хранил спокойствие.

Теперь он бережно обращался с горелками, чашками, котелками, начал ухаживать за ними. Даже они удостаивались большего внимания, чем я. Может, мой добрый пример так или иначе вдохновил его задуматься о будущем, развивать торговлю, высматривать радужные перспективы, которые двадцать первый век… Ой, ну разумеется, он делал все это только чтобы показать, мол, я не хуже сынка с его новой пижонской школой при монастыре.

Однажды его клиент, один из тех, кто читает вслух газеты, наслаждаясь собственным зычным голосом, заметил мою новую рубашку и кроссовки.

– Посмотрите на этого человека, этого самоотверженного чайваллу[99], – обратился он ко всем собравшимся у лотка, обнаруживая поэта, давным-давно задушенного необходимостью составлять счета в трех экземплярах, – он экономит каждый грош, чтобы сын его жил так, как он сам не смел и мечтать. Посмотрите, как он беден, и посмотрите на его сына, который никогда не узнает голода и нужды.