Укразия

А весь город трепетал, охваченный последними судорогами умирающего старого мира. Агония не будет слишком долгой. Еще недолго продолжаться угару, недолго литься вину, недолго любоваться фарсами с раздеваниями.

Сегодняшнюю ночь они еще живут, живут. Не все ли равно, что будет завтра. Эвакуация, бегство, бои. Быть может, смерть… Не все ли равно агонизирующим трупам, что будет завтра. Они сейчас еще живут. Да здравствует жизнь.

Рабочие сгруппировались около Макарова.

— Все отряды выступают в семь часов! По гудку. Савелий сосредоточенно раздавал оружие. Из топок недействующих котлов выгребали патроны.

— Макаров, тебя к телефону, — подбежал рабочий. Катя вздрогнула и схватила за руку Макарова.

— К телефону?.. Меня?.. — удивился Макаров и, оторвавшись от плана города, пошел в контору.

На территории депо никого из чужих. Сторожа зорко следили за проходящими и стучали в свои колотушки.

Взял трубку. Рабочий, позвавший Макарова, стал у дверей следить на всякий случай.

Громкий, немного заглушенный телефоном, голос передал:

— Пришлите за информацией в «Сахалинчик». На столе будет семь бутылок плюс два стакана.

— Что? Как?

Но отбой. Никто не отвечает. Звонит… Звонит…

— У телефона Тзень-Фу-Синь. Что угодно?

— Кто говорил вот только что сейчас?

— Наверное, один из офицеров штаба.

Глава XXXIV Семь бутылок плюс два стакана

В машинное отделение быстро вошел Макаров.

— Товарищи, странная телефонограмма.

— Ну, скорее!

— Кто-то из офицеров штаба просил прийти в «Сахалинчик», к столику, на котором будет семь бутылок плюс два стакана.

Сразу сделалось тихо, на рабочих вдруг дохнуло снова таинственным шифром. И сердце сжалось от тревоги.

Кате представился сразу столик с бутылками и двумя стаканами.

— Семь плюс два. Семь плюс два, — прошептала она, но вдруг недоверие, сомнение, и ей ясно представилось холодное, жестокое лицо Энгера, смотрящее на нее в упор. Она воскликнула:

— А вдруг это провокация Энгера?

— Провокация, — повторил рабочий.

— Товарищи, время не ждет. Провокация это или нет, мы должны пойти.

— Да… Да. А записки за этой подписью всегда приносили нам пользу.

— Восстания мы не задерживаем. Мы сами сделали все и без помощи «семь плюс два». Он был полезен, но и только.

— Надо идти.

— Да, хотя бы для того, чтобы убить Энгера, если это его штучки.

— Да, если это Энгер, то пристрелить его, как собаку. Довольно церемониться.

— Я пойду! — запахивая пальто, сказала Катя.

— Зачем?

— Свести счет, хотя бы за шофера.

— Иди… и пристрели…

— Ну, а я провожу, — сказал Горбов. — Все же спокойнее будет.

Из курильни шел задумавшийся Иванов. Все его мысли были направлены к одному, к уничтожению ротмистра Энгера. Он ему мешал действовать, он парализовал его волю.

«Я доведу дело до конца» — шептал Иванов, смотря вперед и не видя ничего, так как его взгляд был направлен внутрь себя, в свою мысль.

«Он далеко зашел. Зашел. Может погубить дело».

Ночь, хоть и осенняя, была очень тепла, но Иванова лихорадило. Лихорадило от мысли, от желания. Он ускорил шаги и скрылся в переулке.

Мимо него на извозчике проехал куда-то спешащий Энгер. Но они не видели друг друга. Энгера поглощала та же мысль. И его тоже охватило лихорадочное настроение.

— Доведу дело до конца, — сквозь зубы шептал Энгер, сжимая рукой парабеллум.

— Доведу!

Где-то из подворотни пьяный парень, наигрывая на гармонике, пел «яблочко»:

Офицерик молодой,
Куда котишься?
На «Алмаз» попадешь —
Не воротишься.

На мгновение Энгеру бросилось освещенное фонарем лицо пьяного, а рядом с ним, прижавшись к его плечу, девушка, повязанная платочком. Она любовно тянулась к нему.

— Идиллия, — прошептал Энгер, и на мгновение сердце сжалось от тоски, от сознания, что у него нет личной жизни.

— Ну, и что ж! Прежде дело… дело… дело, — в остервенении бросил он в ночь слова, желая заглушить трепет сердца.

И снова ночь. На улицах никого. Пусто. И только откуда-то доносился отдаленный стон очередной улицы.

Это белые справляли свои последние ночи.

Не доходя до «Сахалинчика», самого низкопробного подвала проституток, маравихеров, зухтеров, альфонсов и сутенеров, где постоянными посетителями были и офицеры, Катя остановилась.

— Ну, ступай, Горбов.

— Нет, я подожду тебя здесь.

— До свидания.

— Ну, иди, — и Горбов крепко сжал руку Кати.

И долго смотрел он на освещенную вывеску «отдельные кабинеты» и на лестницу, вниз по которой спустилась Катя.

Перед дверью, откуда доносилось разнузданное пение, Катя остановилась, проверила револьвер и, опустив вуаль, решительно вошла в дверь.

Пьяный угар, тяжелый запах, спертый воздух, дым ударили в голову.

За тесно уставленными столиками, глотая водку, ругаясь и смеясь, сидели вперемежку женщины, оборванцы, изящные офицеры и таинственные люди в нахлобученных апашках с поднятыми воротниками пальто.

Оркестр кабачка состоял из трех лиц: худого скрипача, игравшего на двух струнах, толстого виолончелиста и полусгорбленного тапера.

Жарили вовсю.

Одна проститутка вскочила из-за стола и, подняв юбки, исступленно кричала:

— Ну, иди, сволочь! Бери!.. Ну!..