Укротитель кроликов

— Мы все когда-то были неплохими ребятами. В советское время. Во что-то верили. С чем-то не соглашались. Воровали маленько, как без этого. Только я остался прежним. Я, видишь ли, знаменам не изменяю. А вы — нет. Вы стали другими. Обзавелись домами, машинами, охраной, любовницами. И вы думаете, вас за это народ любит? — Он посмотрел мне в глаза долгим насмешливым серым взглядом и покачал головой. — Он вас ненавидит. Ненавидит, — повторил он с удовольствием. — Всех вас.

И губернатора, и твоего Храповицкого. Ну, не такой он тупой, наш народ, как вы о нем думаете.

— Он не тупой, — согласился я холодно. — Но жадный. И завистливый. К тому же очень нетерпеливый. А вы призываете его потерпеть еще года четыре. И посмотреть, как нам, его врагам, все эти четыре года будет хорошо жить. С нашими домами и любовницами. А после ему, может быть, тоже станет неплохо. Благодаря вашим усилиям. Но станет ли ему хорошо в результате ваших стараний, обнаружится лишь через четыре года. И народ видит, что вы один, а нас много. А мы говорим, что ему уже завтра будет лучше. Почти так же, как нам. Ну, может быть, чуток похуже. И нужен для этого сущий пустяк. Поставить в бумажке, именуемой избирательным бюллетенем, крестик. Не здесь, а здесь. Напротив этой фамилии. Какая, в сущности, разница? Кулаков или Черносбруев? Главное, что счастье наступит сразу. И подтверждаем свои слова деньгами. Которые даем уже сегодня. Так сказать, авансом. В счет будущей безбедной жизни.

— Но вы же обманываете! — заявил он возмущенно.

— Конечно, — согласился я. — Обманываем. И вы обманываете. Потому что хорошо ему не будет ни завтра, ни через четыре года. Ни даже через сорок лет. А так сладко, как народу хочется, ему, скорее всего, вообще никогда не будет. Ибо есть законы экономики и законы национального характера. Первые вы изучали в институте, пусть и заочно. Вторые вы и так знаете. Потому что, как и я, этим самым национальным характером обладаете. Только я не ссориться с вами приехал, Борис Михайлович. Я здесь, потому что хочу вам помочь.

— Не сомневаюсь, — кивнул он. — Сейчас ты скажешь, что вы готовы не отключать мне свет за мои же деньги. И перестать врать про меня в газетах. А за свою безвозмездную помощь вы с Храповицким не хотите ничего. Ну, разве, самую малость. Получить город на разграбление.

— Мы его и так получим. — Я почувствовал, что начинаю раздражаться. — С вами или без вас. А если не получим мы, то его получат другие. Сколько постановлений о выделении земли вы уже подписали, чтобы собрать деньги на избирательную кампанию? Сколько зданий продали? К чему нам морочить друг друга, Борис Михайлович? У кого вы берете деньги? У тех кретинов, которых я видел в вашей приемной? Только не надо меня уверять, что миллионы долларов, необходимые вам сейчас, они дают вам бескорыстно, являясь вашими пылкими обожателями. И борцами с олигархами. Они как-то не очень походят на обнищавший пролетариат. Да и вы, признаюсь, тоже. Или вы полагаете, что если поборами занимаются ваши замы, а не вы лично, то к вам не пристанет? Еще как пристанет! Мэр-то вы. — Видя, что он напрягся, я подождал и продолжил. — И отвечаете за все тоже вы. Ну, допустим даже, Черносбруев проиграет. А вы победите. И что? Это означает лишь, что вас, гордого и неподкупного, окончательно отрежут от областного бюджета. Где вы собираетесь брать деньги для ваших грандиозных социальных программ? У тех же коммерсантов.

Он, наконец, перестал жевать и слушал меня внимательно. Видно было, что ему не терпелось возразить, но он сдерживался.

— Потому что других денег, кроме государственных и частных, в природе не существует, вы уж извините, — говорил я ласково. — А если рассуждать применительно к России, то все частные деньги у нас образуются путем воровства из бюджета. В том числе и вашего. И разница между нами и прочими лишь в том, что у нас этих денег больше. Выражаясь вашими словами, мы уже наворовали. И стали осторожнее. В отличие от тех, с кем сейчас работаете вы. И которые непременно начнут рвать. После вашей победы. Жадно. Тупо. Не заботясь о последствиях. И уж, поверьте, меньше всего думая о вашей незапятнанной репутации. А мы про это будем писать в газетах. И заметьте себе, что писать мы будем правду.

Я думал, что он взорвется. Собственно, именно этого я и добивался. Разговора не получалось. Каждый твердил свое. Эта напряженность в атмосфере действовала мне на нервы. После грозы всегда легче дышать.

Но он не вспылил. Некоторое время он молчал, думал. Потом опять пожевал и кивнул.