Укус ангела

Петруша вздрогнул. В общем-то всё было ясно — впору задумывать последнее желание и творить предсмертную молитву, — но какая-то слепая жизненная сила толкалась внутри него и обретала выход в бессмысленном речезвоне.

— Умозрительно я, может, и не прочь залезть в шкуру солипсиста, — упаковал вакуум в слова Легкоступов. — Приятно знать, что мир именно тебе обязан своим существованием. На бумаге это выглядит парадоксально и заманчиво, однако в жизни такая философия гроша ломаного не стоит.

Внезапно заорал кот. Бадняк швырнул в него поленом.

— Ты доведёшь дело до конца, — сказал Иван и перевёл с притихшего кота на Петрушу неумолимый взгляд.

Легкоступов почуял недоброе, но язык его помимо воли продолжал выбрасывать коленца.

— Что его величество имеет в виду?

— Не выделывайся, — предостерёг Прохор.

— Я имею в виду наказание государственного преступника. Я имею в виду казнь смутьяна. — Иван положил на стол портсигар, достал папиросу и указал ею в угол, где томился Брылин: — Я осуждаю его на смерть. Такова моя воля. И никто не вправе клеймить меня за это. Не потому, что я — император, и не потому, что он — виновен, но потому, что мною, как и Надеждой Мира, движет любовь. А она неподсудна и несокрушима, ведь любовь — это то, против чего у дьявола нет оружия… если только он сам не вооружится любовью. — Некитаев раскурил папиросу. — Ты подаришь мне голову Сухого Рыбака. Она ему больше ни к чему — этот упрямец откусил себе язык, но так и не открыл секрет аяхуаски.

Петруша внутренне содрогнулся, разом догадавшись, какой ошмёток пожирал на его глазах кот, однако продолжал нарываться — ему было не по себе и колени его трепетали, но он никак не мог остановиться, испытывая отчаяние и любопытство, как в постели с первой женщиной.

— Его величество меня с кем-то путает. Я не заплечный мастер, я — выразитель державных умонастроений.

Прохор дал Легкоступову лёгкий подзатыльник.

— Если твоим умонастроениям для воплощения необходима чья-то смерть — это одно и то же. — Некитаев кивнул на стол. — Вот сабля. Действуй.

— Но это невозможно!

— Чушь. Я пробовал этот клинок в Табасаране — головы сечёт играючи.

— Когда-то в Китае жил человек, который любил драконов, — встрял в разговор Бадняк. — Он разукрасил свою одежду и дом их изображениями, пел им гимны и кадил благовония. В результате, увлечение его привлекло внимание драконьего бога, и однажды перед его окном появился настоящий дракон. Говорят, китаец тут же умер от страха. Как показывает практика, в этом мире неопределённостей нельзя быть уверенным даже в очевидном.

— Нет и нет!

— Дуботряс ты берёзовый, а не выразитель, — сказал Некитаев. — Ты азбуки не знаешь: государю не нужны убеждённые монархисты, государю нужны рабы.

— В Японии считают, — продолжал гулять по Дальнему Востоку Бадняк, — что учёные и подобные им люди за речами и умствованиями скрывают позорное малодушие. Ведь истинное призвание мужчин — иметь дело с кровью. Но и там теперь лишь немногие могут как следует оттяпать человеку голову — что делать, отвага мужчин повсеместно пошла на убыль. — Бадняк отвернулся к огню. — А ведь были иные времена: Олегу Святославичу, когда он зарубил Мстислава Лютого, не исполнилось ещё и пятнадцати.

— Ты обрекаешь Брылина на худшую долю, — нехорошо улыбнулся Иван. — Предвидя твой отказ, я два дня не кормил Кошкина. Быть может, гуманные соображения помогут тебе одолеть чистоплюйство?

— Нет, уважаемый синклит, это не в моих правилах. Впрочем, переходя в режим монолога, я за кого-нибудь из вас могу возразить сам себе, мол, правилами и привычками обрастают те, кто перестал искать смысл жизни или никогда его не искал эт цетэра, эт цетэра. И тем не менее…

Со страдалища донеслось остервенелое мычание. Петруша невольно прикусил брыкливый язык.

— Итак, в твоей копилке теперь два греха, — подытожил Некитаев, — ложь государю и неповиновение государю. Оба, как ты понимаешь, достойны смерти.

Наконец-то произнесённые, слова эти, кажется, слегка привели Легкоступова в чувство. Глядя, как император тянет из ножен саблю, он вдруг ощутил себя старой гадюкой, которая жалит по привычке, хотя железа уже давно не работает. Петруше стало очень грустно.

— Неужели за всё, что я сделал для твоего воцарения и для тебя лично, — надавил дрожащим горлом на последние слова Легкоступов, — я не достоин милости?

— За то, что ты для меня сделал? Посеявший бурю пожнёт руины. А что касается прежних заслуг… — Иван глубоко вдохнул дым, задумался и резко вогнал не до конца обнажённый клинок обратно в ножны. — Что ж, пожалуй, ты и впрямь достоин милости. Твоё письмо из Петропавловки пробило у меня слезу. За это я жалую тебе целый труп.