Укус хаски (сборник)

Между прочим, фельдшерица не права. Был случай в детдоме. Не со старшеклассницей, конечно, что бы о них ни говорили, всё оставалось досужими сплетнями. С молоденькой учительницей музыки, у которой арестовали мужа. Не за политику, пришили какую-то очень мелкую кражу, подробности Андрей так и не узнал.

Лидия Сергеевна как-то оставила парня после уроков. Десятиклассник единственный из учеников хорошо разбирался в нотной грамоте и в сольфеджио. Та же математика, в которой он успевал лучше других, только музыкальная. Но когда школьный хор выводил песню «Весёлый ветер» из всеми любимого фильма, Андрей немилосердно фальшивил, его громкий голос перекрывал другие, более чистые голоса.

А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер,
Весёлый ветер, весёлый ветер!
Моря и горы ты обшарил все на свете,
И все на свете песенки слыхал…

После первого же куплета Лидия Сергеевна просила Андрея петь потише, лучше – вообще про себя, и сокрушалась, что такой звонкий тенор не украшает хор.

Перехватив в столовке, несостоявшийся Карузо кинул мешок с тетрадками Михе и потопал в спортзал, он же актовый, когда в том возникала нужда. В нём стояло единственное пианино.

Учительница сидела на стуле и задумчиво читала какую-то книгу. Андрей, глядя на неё, вдруг оробел. Сам сын гимназического педагога, в детдоме он принял общее отношение к учителям как существам особым, образованным, высоким. О какой-то фамильярности, насмешках, подначках учителя даже речи не шло. Осиротевшим подросткам и в голову не приходило шалить так, как это было в младших классах. Если бы кто-то сказал гадость учителю, виноватого вряд ли бы даже наказали, просто сочли недоумком.

Лидии Сергеевне не исполнилось и тридцати. Аккуратная фигурка в темно-синем или тёмно-коричневом платье зимой либо в светлом ситцевом ближе к лету всегда была перетянута в поясе тугой лентой, подчёркивая тонкость талии на фоне пышных плеч и груди. Стриглась учительница коротко, немилосердно срезая густые каштановые волосы. В правильных чертах лица отчётливо проступало что-то неславянское, какое-то южное, кавказское или даже еврейское, Андрей был слишком неопытен для точного определения происхождения школьной дамы, а спросить, понятное дело, никто бы не осмелился. Лидия Сергеевна смотрелась интеллигентнее других школьных дам, говорила академически правильно, в отличие от начинавших образование на рабфаках.

Глядя на её профиль, на котором выделялся нос с небольшой горбинкой, Андрей превозмог смущение и кашлянул.

– Кревский? Что же ты стоишь? Ну, подойди ближе. Баранку хочешь? Впрочем, потом. Крошки сушат горло.

Она не заставляла петь его «Весёлый ветер», брала на инструменте единственную ноту и заставляла повторять её голосом, поправляя – выше или ниже.

– Не попадаешь… Отвернись! – учительница ударила по клавише. – Теперь найди на фортепиано, какая нота прозвучала.

Перебрав несколько, Андрей уверенно толкнул «ре» третьей октавы.

– Правильно! Теперь две ноты.

Промучив его и с тремя нотами, Лидия Сергеевна констатировала: у парня абсолютный слух. Но практически нет связи между слухом и голосом.

– Давай ещё раз. Я беру фа. Как только нота стихнет, – она тиснула педаль ножкой в кремовой туфельке, – повтори её мысленно, внутри себя. Готов? Теперь спой! – выслушав, учительница покачала головой. – Ты же сам слышишь, что это не тот звук. Не расстраивайся, всё получится. Ещё раз. Бери пример с брата – он поёт замечательно.

От неё исходил тонкий, очень женский запах, смешанный с ароматом сентябрьской сушёной травы, тянувшим из открытого окна. Завиток коротких тёмных волос игриво приоткрывал ухо молодой женщины. Карие глаза смотрели участливо и с улыбкой.

И с Андреем началось неладное. С той самой роковой ночи на Белорусском вокзале он чувствовал себя будто на нелегальном положении, не позволял себе расслабиться даже наедине перед Михой. А тут вдруг накатило…

– Что с тобой, Кревский? Тебе нехорошо?

– Нет… Просто со мной никто… Так… После мамы… Все только требуют, понукают, давай-давай… Вы – добрая!

Лидия Сергеевна убрала руки с клавиш и легко коснулась макушки ученика.

– Я слышала. Твою маму убили фашисты.

Его и прорвало. Словно некий клапан больше не мог выдержать давление.

– Фашисты… Да! Но не те, не германские. А московские мусора, волки позорные!

Глотая слёзы, он вывалил ей всё, что совершенно не следовало говорить абсолютно никому и никогда. Про отца, брата и сестру в Войске Польском. Про грозящий матери арест из-за её неблагонадёжности и принадлежности к буржуазной интеллигенции, вынудивший их бежать. Про слишком бдительных вокзальных ментов, из-за которых мама попала под поезд.

– О Господи… Андрюша, ты же никому…

– Кроме вас – никому.

Она гладила его по голове как маленького, а он, почти взрослый, стоящий на пороге восемнадцатилетия, хлюпал носом и не стеснялся слёз. Две солёные дорожки перечеркнули обе щеки, капли падали на застиранную рубашку.

– Как тебя зовут на самом деле?