Улан Далай

Сам парад Чагдар видел плохо. Зато собравшиеся на балконе Дома Советов многочисленные гости были у него как на ладони. Писательская делегация с нескрываемым интересом наблюдала за конным строем калмыцких женщин в национальных одеждах. Городовиков стоял в центре между секретарем обкома и председателем Совнаркома, довольно оглаживал усы и радостно махал участницам. Зрители кричали «Ура!» в ответ на лозунги, которые предсовнаркома зачитывал в микрофон, а громкоговорители разносили окрест.

– Бодрый старичок этот Городовиков, – донесся из-за спины Чагдара насмешливый голос. – Шестьдесят в прошлом году стукнуло, а как держится!

Чагдар оглянулся. Разговаривали между собой два газетчика, прилетевших вчера одним самолетом с Фадеевым.

– Молодая жена греет, – хохотнул собеседник. – Бывшую жену своего адъютанта «удочерил». Адъютанта в расход, чтоб не мешал, старую жену на родину услал.

Чагдар отвернулся, но уши-то не закроешь.

– С Буденного пример берет. Тот опять женился на молоденькой.

– Говорят, на двоюродной сестре своей бывшей.

– Первой или второй?

– Второй, которая сгинула.

– Тоже певичка?

– Вроде нет. Уже дважды отцовством Семен Михалыча наградила.

У Чагдара все настроение испортилось, его как будто в ушат с помоями окунули.

– А Фадеев, смотри, опять с утра набрался. Едва стоит…

– Знаешь, у тебя бы полписательской организации вычистили, тоже, может, глаза с утра до ночи заливал. Страшно же ему…

Чагдар почувствовал: еще немного и он сам рискует заразиться духом оппортунизма. Торжество между тем шло своим привычным порядком, можно было идти писать репортаж. Дети, полагал Чагдар, ждали новостей из роддома. Чагдар выбрался из толпы, опустив глаза, чтобы ненароком не посмотреть в лица сплетников, и зашагал в редакцию.

Детей дома не оказалось. Чагдар обрадовался: можно работать в тишине. Еще нужно было позвонить в Зюнгарский сельсовет, чтобы отцу передали, что сноха родила девочку. Он поднял трубку, соединился с телефонной станцией и заказал разговор.

– Простите, придется подождать, – извинилась телефонистка. – Линии перегружены.

Чагдар развернул вчерашний выпуск «Ленинского пути», весь в приветствиях по случаю юбилея, и, передвигая линейку, чтобы не сбиться и никого не пропустить, начал кропотливо выписывать все упомянутые имена и звания. Вдруг рука замерла – он увидел фамилию Котвича. Жив! Ведь именно профессор Котвич задолго до революции записывал песни «Джангра» и привлек внимание ученых к калмыцкому эпосу, именно он занимался организацией Института живых восточных языков. А в 1923-м уехал в Польшу, во Львов, возглавил там кафедру филологии Дальнего Востока. Но с прошлого года Львов стал нашим, и Котвичу могли припомнить эмиграцию. Однако вот, вот его имя под большим приветствием, заканчивающимся благопожеланием на калмыцкий манер:

Да прояснится туман на широких степях Калмыцкой
                                                          Автономной
Советской социалистической республики.
Да будет на них во все четыре времени года прохладный
                                                         легкий ветерок.
Да засияет над ними желтое солнце, без зноя.
Да настанет лето и не будет зимы.
Да колышутся зеленые травы, словно волны в море,
Да плодится в изобилии скот четырех родов,
Да распространится во все стороны запах мускуса,
Да настанет многолюдие и не будет сирот,
Да возродится покой и не будет горестей,
Да наступит вечность и не будет смерти!

Подтекст йоряла был настолько ясен и настолько смел, что Чагдару стало страшно за Котвича, который, может быть, еще не понял, что эзопов язык не спасает от обвинений и ареста. «Да прояснится туман…» – про смутные времена. «Желтое» – значит буддийское солнце…» «Да настанет многолюдие…» – намек на смерти во время голода. «Да возродится покой…»

Ну хорошо, допустим, Котвич еще не разобрался в политической обстановке. Но как редактор «Ленинского пути» Бадмаев, тот самый Бадмаев, который в 1936-м чуть не в каждом номере призывал до конца разгромить буржуазных националистов в Калмыкии, осмелился опубликовать этот текст?! У него-то нюх еще не отшибло. Наверняка советовался, может быть, даже с самим товарищем Лаврентьевым. И тот разрешил? Это было немыслимо еще в прошлом году! Неужели послабление?

Чагдар вскочил, зашагал туда-сюда по комнате и чуть не споткнулся от резкого телефонного звонка.

– Чолункин у аппарата, – привычно представился он, снимая трубку.

– Соединяю, – мурлыкнула в трубку телефонная барышня и пропала.

На смену ей раздался режущий уши треск, а потом мужской голос:

– Алло, это сельсовет. Слушаю!

– А с кем говорю? – поинтересовался Чагдар.

– Да дежурный я, – нехотя ответил голос. – Остальные празднуют.