Улей 2

— Так говоришь, будто я тебе чем-то обязан. Может, считаешь, что благодарить тебя должен только за то, что родила?

— Нет, не считаю.

— Мам… — снова ноет мальчишка, дергая мать за рукав кофты. — Мам?

Женщина терпеливо просит его не мешать.

— Все хорошо, Герман. Дай нам договорить.

— Но, мама! Почему он такой злой? Ты же говорила, что мой брат хороший.

— Он злится, потому что ему больно. Ты же знаешь, как это бывает.

В горле Титова образовывается колючий ком. Он отворачивается, избегая взгляда матери.

— Кончайте передо мной меня же обсуждать, — хрипло произносит он.

— Я — смотреть мультики, — неожиданно убегает Герман, выскальзывая из рук матери.

— Ева мне обещала, — Марина Станиславовна изо всех сил пытается оставаться стойкой.

— Что она тебе пообещала?

— Она сказала, что устроит нам встречу, и что ты выслушаешь меня. Потом к ее предложению добавилось совместное празднование Нового Года.

Адаму снова становится смешно.

— Празднование? Серьезно? Я не праздную.

— Ева обещала, что все устроит.

— За это ты перевела ей полмиллиона? С таким сыном, как я, ты скоро обнищаешь, мама.

После вырвавшегося из уст Адама обращения вздрагивают оба: и мать, и сын.

«Какая она тебе мама?»

«Кукушка».

«Даже не смотри на нее».

«Идиот!»

— Ева сама предложила.

— Ты же взрослый человек, а повелась.

— Да, повелась, потому как до этого Ева держала свои обещания.

Чувствует острую потребность закурить, чтобы хоть как-то унять муторное состояние, вызванное принятым решением.

Проходит к изогнутой полукругом лоджии. Потянув дверь, ступает за порог, как есть, без футболки. Пока окна закрыты, здесь не холодно. Во всяком случае, не знобит.

Прикурив, стоит прямо, избегая холодного стекла, служащего передней стеной.

Оборачивается, слыша за спиной шаги. Встречаясь глазами с Евой, делает глубокую затяжку.

Увидел ее, и понеслось.

Кровь сворачивает этот ее холодный взгляд. А сердце, как одуревшее, качает и качает эту густую горячую лаву.

Бессмысленно. По кругу. Не находя выхода для скопившихся эмоций.

«Что, если я убью ее? Столкну за перила, и все. Тебе будет больно, Ева? Скажи же мне, так тебе будет больно?»

Сглатывая, девушка прижимает руку к ключицам. Останавливается, не дойдя до Титова каких-то полтора метра.

Сознание вспыхивает калейдоскопом цветных и черно-белых событий. Вместе с ними приходят страх и паника. Тяжело оседают в груди и раз за разом, следом за новыми воспоминаниями, поднимаются до самого горла.

В какой-то момент, Ева перестает понимать, где находится. Ощущения такие яркие, такие всепоглощающие… Они, определенно, способны ее поглотить и уничтожить. Разорвать на части своей противоречивостью.

Она вроде как должна опасаться и ненавидеть Адама. Что-то ей подсказывает, что должна… Но она не может. Вместе с проходящим сквозь нее ужасом приходит что-то странное и неподдающееся определению. Абсолютно бесконтрольное. Именно это чувство, в определенные моменты, заглушает все остальное.

Заметив ее нерешительность, Титов приподнимает и хмуро сводит брови. Отворачивается, а девушка машинально следует взглядом по выделяющимся черным надписям на его обнаженной спине. Они затесаны между «набитыми» металлическими платами спартанских доспехов.

Others cannot. I will be able[1].

Never lose vigilance[2].

В сознании Евы, словно вживую, растекается и множится жесткий самоуверенный тон: «Я — Адам Титов. И я могу все. Запомни это на будущее, драгоценная моя».