Улей

К припаркованному BMW Титова идут молча. Разбавляя вечернюю тишину лишь тяжелым дыханием и громким стуком ботинков по примерзшей каменной кладке.

Поразительно, но Адама абсолютно не задевает то, что Исаева прожила с ним все эти неприятные моменты. Он благодарен ей за тишину. За редкое, с ее стороны, молчание.

Но…

Спустя какое-то время, ощущая полнейшее опустошение, Титов хочет забыться. И собирается использовать для этого Еву. Стремится разбавить парализующую реальность ее хмельным содержанием.

— Субъект. Информация. Действие, — холодно произносит он, внимательно следя за дорожным движением.

Ее ответ заставляет оторваться от дороги.

— Марина Титова. Ресторан «Фрателли», 22:00. Встреча.

Резко съезжая на обочину, слышит позади себя визг тормозов и гудки клаксонов. Но это не вызывает у него никаких эмоций.

И у Евы тоже. Она спокойно встречает его раскаленный взгляд. Зарывается пальцами в пышные волосы, манерно взбивает их и отбрасывает назад.

— Что ты делаешь, а? Это смешно, по-твоему?

Хватает ее за плечи. Скользит руками вверх, вовсе не ласково обволакивая ладонью тонкую шею.

Хочет взорвать этот мир, лишь потому, что взгляд Евы остается таким же вызывающим, как и за мгновение до этого. Не боится его. Не прогибается, сучка.

— Смешно? Не знаю, Адам. Есть ли мне дело до того, что ты почувствуешь?

— Ничего я не чувствую, понимаешь? Ничего! Но ты, Исаева, суешься туда, куда тебе не следует!

Она складывает губы трубочкой и насмешливо дует ему в глаза.

— Ограничителей нет. Это мой ход. Твое испытание. И ты обязан его пройти. Таков уговор.

— Чертова сука! — резко отталкивает ее. Понимает, что способен сжать руки сильнее допустимого. Опасается ее придушить. О чем и спешит предупредить со злым рычанием в голосе. — Я тебя когда-нибудь убью.

— Это мы еще посмотрим. Кто кого, — словно дикая кошка, грациозно откидывается обратно на спинку сидения и тихо подпевает звучащей в салоне песне. Спустя время, ощущая его испепеляющий взгляд, поджимает пухлые губы и снисходительно обращает на него внимание. — Заводи мотор, Титов. Покажи, почему я с тобой.

«Долбаная сука!»

По дороге к указанному Исаевой месту, он пытается не думать. Не углубляться в расслоившееся кровавое месиво, что является его воспоминаниями. Не анализировать. Относиться к будущей встрече, как к игре. Как к заданию, которое необходимо выполнить.

В двадцать два ноль семь переступает порог «Фрателли». И его ослепляет яркое освещение. Оглушает тихая музыка. Опаляет духота. Но, концентрируясь на своем задании, Адам спокойно шагает по длинному просторному залу и считает удары своего обезумевшего сердца.

Узнает ее моментально. Словно и не было этих тринадцати лет ненависти. Словно ему снова шесть, а мать, красивая и печальная, стоит в прихожей с чемоданами. И боль, что он ощущает, такой же, как и тогда, разрушающей силы.

Цепляя на лицо непроницаемую маску, садится напротив матери.

А она вдруг плачет.

— Адам, — всхлипывает и счастливо смеется.

Это мгновение позволяет ему воскресить еще одно припрятанное гребаным разумом воспоминание. Ее голос.

— Как ты вырос, — мать дергается вперед, но его холодный взгляд моментально остужает ее, и она подается назад, смущенно переплетая дрожащие руки. Задумчиво хмурится, рассматривая его. — Каким ты большим и красивым вырос.

Адам, напротив, думает о том, какой маленькою мать стала. Нет, это, естественно, лишь его восприятие. Когда-то она была для него ангелом. Иконой. Но он не видел ее тринадцать лет. Не трансформировал на ее фоне. Не соизмерял свое взросление с ее стабильностью. Для него она так и осталась чем-то недостижимым. Непонятым.

Хорошие родители желают видеть, как растет и развивается их дитя. Ребенку же, чтобы осознать свою эволюцию, соответственно необходима живая шкала, которую они догонят или, возможно, перерастут. Не только в физическом плане.

Адам против ее слов глыба. Но молчит, пока еще не решаясь ее откровенно обидеть.

— Не передать словами, как я сожалею. Сможешь ли ты когда-нибудь простить, что я оставила тебя…

— Почему ты это сделала? — задает Адам единственный вопрос.

— Несколько факторов способствовало. Но сейчас, с высоты своего возраста, я понимаю, что основная причина лежала в самом начале. Я была слишком юной и не готовой к беременности. Я была эгоистичной. Страдала и не знала, как исцелиться. У меня не было сил, чтобы заботиться о тебе. Я с собой не всегда справлялась.

Это не те слова, что способны залечивать раны и давать понимание. Но, по крайней мере, они звучат правдиво.

«Все бабы — эгоистичные суки».

— Я часто думала о тебе. Особенно… после рождения Германа, твоего младшего брата. Меня накрыла новая депрессия. Не могла смириться с непоправимой ошибкой, которую сама совершила.

Челюсти Адама сжимаются, а дыхание тяжело выходит через ноздри.

Мать реагирует на это странным образом. Выставляет руки ладонями наружу, словно объявляя о своем отступлении.