Улей

Не останавливается ни на мгновение. Лишь зашвырнув обмякшее тело в дверной проем спальни и провернув до упора ключ, переводит дыхание. Вытаращив глаза, невольно поражается тому кошмару, в который превратилась жизнь его семьи.

Все происходящее похоже на кошмарный сон. На очень длинный кошмарный сон.

— Она никогда не вернется… Никогда… Я знаю… Теперь я знаю… — приглушенные подвывания Ольги проскальзывают под кожу ознобом. — Ложись на пол, мама… Лягу… Лягу… — зыбкая, как болото, тишина. — Павел!!! — череда ударов по двери удивляет своей силой и продолжительностью. — Чтобы ты сдох! Собачьей смертью! Я сама тебя убью! А после себя… Чтоб Еве не мараться, — град ударов стихает, уступая место новой волне истеричного воя. — Го-о-осподи-и-и…

Исаев сдавленно прочищает горло. Только дискомфорт в груди все равно не проходит. Что-то давит изнутри, распирая грудную клетку.

Долго не рефлексирует. Протерев ладонью взмокшее лицо, сбегает вниз. Невольно встречается взглядом с тяжело дышащим отцом. Замечает трясущиеся старческие руки, они ходуном ходят по выпирающим под тканью спортивных брюк острым коленям.

— Что ты творишь? В кого ты только превратился, Паша? Какой дьявол в тебя вселился?

— Лидия Михайловна, — орет Павел Алексеевич во всю глотку, вместо ответа.

Женщина влетает в холл так быстро, словно пряталась сразу за дверью.

— Буду я еще перед тобой отчитываться, — выплевывает отцу, когда сиделка без лишних указаний хватается за инвалидное кресло, чтобы увезти Алексея Илларионовича. — Жди!

[1] Мораторий — объявляемая правительством отсрочка или приостановление каких-либо действий, выполнения каких-либо обязательств, вследствие каких- нибудь чрезвычайных обстоятельств.

День семьдесят седьмой (2)

Адам: Не придумывай ничего лишнего. Я сделаю только то, что обещала тебе Исаева. Но запомни: никто не должен знать об этом уговоре.

Марина Титова: Хорошо. Я понимаю.

Адам: У нас дома, в восемь.

Марина Титова: Мы придем.

"Мы" — это она и Герман. Любимый сыночек. Кругом его за собой таскает.

Отбросив смартфон на низкий столик, откидывается на спинку дивана. Вздыхает, прочесывая пятерней и без того вздыбленные на макушке волосы.

— Что у тебя за дела с Исаевой? Ты очумела, вести с ней какие-то дела?

Лицо Марины Станиславовны сначала бледнеет, а потом, напротив, вспыхивает, как маков цвет. Не те слова она рассчитывала услышать, когда увидела сына на пороге съемной квартиры. Думала, дождалась! Приехал! Сам!

А он злой, как черт. Хлещет дурными эмоциями.

Закрывая дверь перед лицом вяло любопытствующей по этому поводу соседки, сурово смотрит на сына.

— Следи за словами, Адам! В конце концов, я твоя мама.

Едкий смех обрубает на корню весь ее боевой настрой.

— Что ж ты вспомнила об этом только в нынешнем году? Тринадцать лет назад я не был нужен тебе, так, какого черта, ты хочешь от меня сейчас? Появился у тебя новый ребенок — его и опекай, — резко дергает подбородком в сторону перепуганного криками мальчика. Он вцепляется рукой в ладонь матери и таращится на Адама, как на сбежавшего преступника. — Что тебе, черт возьми, от меня нужно? Какого лешего ты все еще в городе? Какого черта ты вообще приехала?

— Мам, — тянет Герман, ровнее, чем рассчитывал Адам. — Почему он так кричит?

Марина Станиславовна едва ли внимает этому вопросу. Прижимая мальчика ближе, осуждающе смотрит на старшего сына.

— Не будь же таким жестоким, Адам. Я два месяца прошу тебя дать мне шанс объясниться. Просто объясниться! Ты ведь уже взрослый. Прояви хоть немного понимания.