Улей (СИ)

Ей хочется плакать… Только она не может. Если это не притворство, если Исаевой действительно больно, она не может плакать на людях. Она приходит в какое-то странное, вполне возможно, спасительное для ее тела оцепенение. Внутри нее словно останавливаются все физиологические процессы. Не происходит циркуляции крови, не стучит сердце, не работают рецепторы. Только кислород неприятными холодными потоками проходит в легкие.

Ее настоящие слезы не для зрителей. Они только для нее.

«Как же мне плохо… Как же больно…»

«Останови это… Умоляю, Боже, останови…»

За грубой толстой решеткой у мерцающего в темноте телевизора сидит полицейский. Он пьет вторую чашку кофе и бесконечно дымит сигаретами.

Еву начинает очень сильно тошнить.

Но вместо того, чтобы искать место, куда можно опустошить желудок, она ищет источник отвлечения. Если не зацикливаться на тошноте, то в скором времени обязательно попускает.

Поэтому Исаева торопливо переводит взгляд на сидящего на полу Титова. И в ее голове сначала возникает противный гул, а затем в ней появляются зловещие тени. Чужие извивающиеся голоса, отодвигающие на второй план ее переживания о Дашке и требовательно нашептывающие о необходимости жесточайшей мести.

«Сердце… Сердце… Его сердце… Сердце…»

«Душу… Душу… Его душу…»

«Забери его сердце!»

«Вырви из грудной клетки…»

«Разорви на ошметки…»

«Раздави Его!»

Уничтожить Титова. Напиться его боли. Умыться его кровью. Лишить его души.

«Нельзя, Ева. Так нельзя», — твердит тонкий сильный голос.

Он прорывается сквозь множащийся дурманящий шепот, четким и резким сигналом. Словно рассудок на мгновение поймал правильный для его частоты радиосигнал.

«Так нельзя. Нельзя! Ты же не такая, как отец. Ты же о другом мечтала… Ева…»

Но Исаева не позволяет пропадающей годами и появившейся в самый неудачный момент совести разогнать желанные, овладевающие всем ее существом, радиопомехи.

Без тени сомнения дает гневным росткам прорастать и цвести буйными ядовитыми цветами.

Ева думала о том, что их с Титовым путешествие к краю бездны станет самым захватывающим событием в ее жизни. Что ж, именно таким оно и будет. Таким оно и будет! Опасным, волнующим, страстным, безумным и душераздирающим.

Она приложит к этому все усилия.

Сыграет любую роль. Если нужно, она станет ласковой. Коварной. Тихой и слабой. Вульгарной и смелой. Влюбленной и зависимой. Страстной. Нуждающейся. Дерзкой. Гибкой. И Его! Она будет принадлежать Адаму, чтобы впоследствии вырвать эту разросшуюся и пустившую корни частицу прямо из его сердца.

— Я не хотел, чтобы она упала, — тихо признается Титов, неожиданно вмешиваясь в ее кровожадные планы.

И Еве, зреющей лишь его бритый затылок, хочется хорошенько ему вмазать. Но она не может этого сделать. Она не способна даже пальцем пошевелить, будто исчерпав все физические силы. Сейчас ее тело неживое.

— Заткнись, — с трудом выдавливает она. — Не хочу тебя слушать.

— Я не думал, что она так сильно испугается. Я же рассчитывал, что она хоть немного… Что она, как ты.

— Заткнись. Заткнись. Заткнись, — быстро, но без эмоций повторяет Исаева.

А Титов вдруг разворачивается и стаскивает ее безвольное обмякшее тело к себе на колени.

— Нет, Эва. Слушай меня, — выдыхает он ей в ухо. Прижимает к себе и безотчетно растирает холодные, как ледышки, ноги. — Слушай меня, но не для того, чтобы ответить. Слушай, чтобы понять меня, — быстро и глубоко вдыхает. — Я виноват. Но не в том, что толкнул ее. В том, что позволил ей мне поверить.

«…позволил ей мне поверить…»

Его слова прокатываются внутри Евы, словно огненный шар, высвобождая наружу эмоции, которые запечатали сильные седативные.

Тогда-то ее тело выходит из оцепенения и начинает сотрясаться дрожью. Бесконтрольная реакция организма, которую она даже не пытается остановить. Стучит зубами и прячет лицо в теплом отвороте куртки своего врага. Вцепляется в его футболку руками. Закрывает глаза и часто дышит.

— Что с тобой?

— Мне очень холодно, — и это лишь часть правды, но большее он не заслуживает.

— Понимаю, Исаева.

Поправляя разъехавшиеся полы длинного пальто, Титов полностью закутывает ее в него.

— Я тоже чувствую этот идущий изнутри тела могильный холод, — говорит он, пристраивая подбородок поверх ее головы. — Поэтому я понимаю тебя.

«Ну, конечно, чертов сукин сын! Ты же читал мои записи».

Она молчит, а он продолжает.

— Я чувствую, и это очень хр*ново, — произносит с какой-то немыслимой для Евы печалью.

И она вдруг понимает, что это первый раз, когда на сцену выходит настоящий Адам. Все остальное было либо игрой, либо полным враньем, либо выверенной полуправдой. Но сейчас… Именно в это мгновение Ева готова поклясться, что с ней говорит реальный человек.