Улети на небо

Повернув голову, он обнаружил стоящего рядом комиссара Мельникова, снова посмотрел в зеркало и снова ничего не увидел на его мертвой поверхности… ах да, подумал он, нас же давно нет на этой земле, мы ничто, пустота, мы — дуновение ветра и едва слышный шепот прибрежных камышей, мы — тысячелетний пепел… Все вокруг уже было подернуто толстым слоем остывшей золы, и насекомые угомонились, укрытые нежным одеялом праха… Мебель стояла как будто укутанная серым мхом, и с нее медленно падали невесомые хлопья… она как-то странно колебалась, словно стояла не на надежной тверди, а плыла в облаках… зеркало стало непрозрачным и покрылось узорами, какие бывают на стеклах домов в сильный мороз… Полковник вдруг с изумлением обнаружил, что с губ его срывается ледяное дыхание, ощутил холодный сквозняк, и игла страха уколола его больное сердце… он приблизил лицо к задернутому тюлевыми морозными занавесками зеркалу и продышал в его затейливых узорах маленькое окошечко, как делал это в детстве, когда вся его семья встречала Рождество в уютном усадебном доме в предместье Вятки… он стоял на холодной веранде в тонких чулочках и дышал в покрытое инеем стекло: в теплом тоннеле его дыхания видны были заснеженный сад, запорошенный колодец и занесенный пургой стоящий в отдалении флигель… ветки яблонь клонились к земле под тяжестью белых, казалось, невесомых, накидок, и дворовый Дружок, весело лая, носился по сугробам и взметывал над собою разноцветные искристые брызги… полковник приблизил почти слепой глаз к растопленному окошечку и…

…увидел…

…он стоял посреди яркого солнечного дня, наполненного густыми запахами малороссийского лета; темную зелень леса, тянущегося на горизонте, оттеняло темно-желтое пшеничное поле, оправленное в золото поросших сурепкою обочин, и светящаяся на солнце пыль подымалась за дорогой… он стоял рядом с худенькой девочкой и смотрел в ее наполненные небывалым светом прекрасные сиреневые глаза под влажной поволокой… мечтательно разглядывал ее загорелое лицо с россыпью отчаянных веснушек на щеках, облупившийся до нежной красноты нос, высветленные солнцем волосы и полные сухие губы… он смотрел на нее с нежностью, потому что она казалась ему сном или грезой… этот застиранный светлый ситец, украшенный бледными незабудками, и тоненькая шейка, выглядывающая из горловины платья, а на затылке — сгоревшие в летнем зное почти бесцветные завитки, нежно колеблемые ветром… тонкие ключицы, хрупкие плечи и маленькие лопатки, похожие на невесомые крылышки… у него уже недоставало сил смотреть на эту тихую красоту, и душа его трепетала от нежно-сти… С трудом оторвав от нее взгляд, он опустил глаза: по его руке медленно-медленно ползла чудесная божья коровка, яркая, алая, усыпанная ровными маковыми зернами, она долго взбиралась наверх, смешно щекоча ладонь, и наконец достигла вершины его среднего пальца… они зачарованно смотрели на этот яркий огонек и вдруг, не сговариваясь, почти одновременно едва слышно прошептали: «Божия коровка… улети на небо, принеси мне хлеба…».

Божья коровка устраивается поудобнее, едва заметно поерзав, с легким треском расправляет надкрылья, выпускает прозрачные сетчатые крылышки, похожие на голубовато-коричневые витражные стекла, пружинисто снимается с места и медленно, тяжело, с едва заметным гудением взмывает в небо…

И они тихо шепчут ей вслед: «Черного и белого… только не горелого»…