Ульфила

Ульфила перевел слово в слово. Был слишком утомлен всей этой суматохой, чтобы смягчать выражения. У Фритигерна лицо стало каменное. Молча кивнул и отошел к своим. Комит Лупицин с безмятежной улыбкой проводил его взглядом.

* * *

У первой стоянки не обнаружилось ни комита Максима, ни каких-либо признаков того, что Фритигерна с Алавивом здесь вообще ждали. Лупицин невозмутимо предположил, что переход занял меньше времени, чем было предусмотрено планом, и поэтому прибытия помощи следует ожидать со дня на день.

Действительно, к полудню следующего дня явился Максим. С ним был отряд в двадцать пять всадников для охраны. Но никакого продовольствия не прибыло.

Разговаривать с Максимом отправился Алавив. Фритигерн спал мертвым сном, и разбудить его не удалось.

Алавив безжалостно потащил с собой Ульфилу.

Ромеи, к слову сказать, понимали, конечно, что толмач – клирик, но что в сане епископа – то им даже в голову не приходило. Долговязый Алавив обходился с тем клириком, как обычно обращаются сыновья варварской знати с воспитавшими их дядьками, то помыкал ими, как барчук, то вдруг делался почтительным, точно сын.

Комит Максим был тех же лет, что и комит Лупицин, то есть немногим за тридцать, но, в отличие от фракийского коллеги, был строен и поджар, с невыразительным, будто бы стертым лицом.

Максим приветствовал готского вождя и тут же привел тысячу причин, по которым, во-первых, произошла досадная задержка провианта, а во-вторых, будет затруднено дальнейшее продвижение варваров на юг.

Почему же затруднено?

Ну, некоторые обстоятельства заставляют думать именно так.

Алавив смотрел на римлянина настороженно – ни дать ни взять дикое животное созерцает незнакомый предмет, готовое и напасть, и отскочить.

Видите ли, продолжал Максим (Лупицин рядом с ним пожимал тяжелыми плечами), две тысячи пятьсот человек вспомогательной когорты стоят между данным пунктом и городами Маркианополь и Одессос, преграждая дорогу.

И увести их никак нельзя. Почему нельзя? Такова, понимаете ли, дислокация. Изменить дислокацию? (Сожалеющий взгляд в сторону Лупицина). Господа готы новички в Империи и еще плохо понимают, что такое римская военная дисциплина.

Нет, все это делается из соображений безопасности. Чьей? Переселенцев, разумеется. Поскольку недавно произошло грабительское нападение на пригородное имение адрианопольского магистрата, и все горожане очень взволнованы известием о приближении большого племени иноземцев. Могут возникнуть разного рода беспорядки, порождаемые общим недовольством.

Ульфила переводил, Алавив слушал. Оба понимали одно: еще неделя проволочек, и среди везеготов начнется голод.

* * *

На протяжении целого месяца ни комита Лупицина, ни комита Максима никто из готов не видел. Зато вокруг лагеря во множестве шныряли разные люди с честными лицами и медовыми речами. Правда, они с трудом изъяснялись на языке варваров, но понять их было несложно: эти сострадательные христиане и добродетельные римские граждане от всей души сочувствовали тому бедственному положению, в каком очутились их единоверцы. И предлагали помощь.

Помощь состояла в том, что они начали торговать среди везеготов хлебом и мясом.

Вези покупали. Отдавали золотые украшения за малую меру муки или небольшой кусок мяса. И чем меньше оставалось у них золота, тем более откровенную тухлятину сбывали торговцы.

Однажды Меркурин потащил Ульфилу «показать кое-что». Пошли вдвоем от костров Алавива (тот стоял с меньшим числом племени немного в стороне от Фритигерна) и через час с лишком увидели находку Меркурина. Большая яма в лесу, разрытая лисицами, – тех, видимо, привлек запах – была полна отрубленных собачьих хвостов, лап и голов. Все это, наполовину сгнившее и обглоданное хорями и лисами, в беспорядке валялось среди комьев земли и дерна.

Ульфилу затошнило. А Меркурин глядел на своего епископа горящими глазами, точно ждал от него чего-то.

Но Ульфила молчал. Меркурин взял его за руку, чтобы увести, и они пошли прочь.

Наконец, сказал епископ:

– Постарайся, чтобы Фритигерн не узнал об этом.

* * *

Фритигерн, конечно, давно уже знал, что его вези начали отдавать своих детей в рабство в обмен на собачье мясо, чтобы только спасти от голодной смерти их и себя. Похоже, князь оказался в ловушке собственной предусмотрительности. С севера надвигались гунны; на север не пойдешь. Путь за Дунай отрезан. На юге стоит максимова когорта. Бросать на римские копья своих плохо кормленых и уставших вези князю ох как не хотелось. С отчаяния много не навоюешь; для хорошей войны радость нужна, чтобы всего тебя распирало. К тому же, с ними были женщины и дети. И старики. По крайней мере, в этом римляне сдержали слово – взяли в Империю всех. Для чего только? Чтобы уморить здесь или сделать рабами?

Чего их там, в Маркианополе, так испугало? Поместье какое-то, неизвестно кем разграбленное? Фритигерн не верил. Его вези ничего плохого на этих землях пока не сделали.

Князь думал. И еще не принял решения. Только недовольство своих людей сдерживал, как мог. Не хотел до времени с ромеями ссориться.