Ульфила

– Либо делайте, что собирались, либо прочь меня гоните, но только мучительство это оставьте!

– Да как же мы тебя прогоним? – спросил Евномий удивленно. Бровь изящно дугой изогнул.

– Да как?.. – проворчал Силена, ибо видел, что все пропало: и здесь опозорился, и перед общиной стыдно. – Взашей… – И прибавил: – Мне тоже хворобы меньше будет.

Не хотел Силена епископом становиться. Нагляделся уж на Ульфилу, спасибо. Того заботы порой выше головы погребали.

Тут Евномий улыбнулся.

– Ведь ты вези, Силена?

– Наполовину, – сказал Силена.

– Чтобы всех нас перерезать, и половины гота хватит, – сказал Евномий, усмехаясь. – Вон что твои вези по всей Фракии творят. Стонами Дунай полнится. Обидишь тебя, а ты…

Шутка пришлась очень некстати. Силена побагровел, как свекла, запыхтел, кулаки стиснул.

– Нам Ульфила завещал в мире жить, – угрожающе сказал он.

Евномий платочком обмахнулся.

– Да будет тебе, – сказал он, ничуть не испугавшись. – Это я к слову сказал. Веруешь ты правильно, так что народ свой вести достоин.

Напоследок угостил одной из своих проповедей. Говорил Евномий превосходно, блистал остроумием, легко порхал с мысли на мысль, как бабочка с цветка на цветок. И, как всегда, был неожидан, блестящ, оригинален. Слушая, Силена едва не расплакался при мысли о собственном несовершенстве.

Кое-что из речей Евномия запомнил и в первое время довольствовался этим. Человек Силена был усердный, честный и практический, поэтому очень быстро с евномиевых идей перешел в своих проповедях на рассуждения о сроках сева и о том, что негоже из-за межевого камня морды македоновским квасить, как то кое за кем замечено было.

В общем, «меньшие готы» довольны были своим епископом, хотя, конечно, по Ульфиле скучали.

И вот стоит Силена перед Ульфилой и моргает в смущении. Не знает, как Ульфила к самовольству такому отнесется.

Ульфилу же, похоже, история эта даже не заинтересовала должным образом.

– Ты все правильно сделал, – сказал он. Прикрыл на секунду глаза, перевел дыхание. – Я спать хочу, Силена.

Силена Ульфилу домой отвел, молока ему дал и спать уложил, заботливо закутав.

Как дитя малое стал суровый готский пастырь, лицом истончал, скулы и нос заострились. Диковатый желтый свет в глазах погас. Что такого видели эти глаза, что в них такая боль засела?

И ведь не спросишь. Промолчит или так отбреет – сам не рад будешь.

А пусть бы и отбрил. Хоть убедиться, по крайней мере, что прежний Ульфила это, а не тень его.

Повздыхал Силена тихонько и снова полез крышу чинить.

* * *

Осенью 377 года император Валент наконец решился расстаться с теплой Антиохией и ее целебными источниками и медленно двинулся на запад – куда призывал его долг.

Ехать не хотелось, ибо чувствовал: не распутать ему того клубка, что во Фракии сплелся. Военачальники римские осторожничают, а если проявляют отвагу, то и гибнут на месте. И варвары повсюду – везеготы Фритигерна, остроготы Алатея, аланы Сафрака. А еще наскакивают более мелкие племена того же языка со своими предводителями. И местные разбойники.

По последним донесениям, аланы Сафрака нашли общий язык даже с этими нелюдями, с гуннами, так что среди нападающих на ромейские селения нет-нет да мелькнет страшная раскосая рожа, обезображенная шрамами.

Это уже в голове не укладывалось. Ведь готы бежали от этих самых гуннов, как от чумы. Сами рассказывали, будто гунны эти демоны или зверочеловеки, но отнюдь не люди. И вот – делят с ними еду и все опасности и радости грабительских набегов.

В Константинополе Валент остановился передохнуть. Дело предстояло ему нешуточное: над дикими полчищами блестящую победу одержать. Такую, чтоб другие владыки от зависти съежились и в росте умалились.

Собственно, Валент собирался спасти свой мир от Апокалипсиса, не больше не меньше, ибо варварское нашествие такой сокрушительной силы рассматривалось в Империи не иначе, как конец света.

Но передохнуть ему толком не дали. Едва только прибыл в Восточную столицу, как константинопольский плебс – на радостях, что ли? – бунт устроил.

Это отравило Валенту одно торжественное событие, а именно: приняв на себя роль избавителя Империи, государь решился окреститься в ту самую веру, которую провозглашал и насаждал повсеместно. Смешно сказать: грабитель Фритигерн христианин, а он, император, еще нет.

Был нанесен визит патриарху. Пока разговаривали епископ и император, за прочными стенами базилики бушевала толпа. Требовали, во-первых, хлеба, а, во-вторых, зрелищ. Предотвратить конец света никто не требовал, ибо не было в Константинополе пострадавших от нашествия.

Патриарх намерение Валента одобрил и императора окрестил. Впоследствии же хвалился, будто свет на лике Валента видел и багровый отблеск рока на челе его и что по вдохновению свыше окунул его императорское величество в купель, так что не почил тот без креста. А ведь запросто могло случиться и так, что ушел бы Валент из жизни некрещеным, как часто случается с теми, кто откладывает крещение до последнего.