Уляна

Между тем, Тадеуш выглянул на двор и, заметив бердичевские подводы, возвращения которых не ожидал так скоро, закусил губы и нахмурился.

— Уж вы воротились? — спросил он управляющего.

— А что же? Нельзя было раньше, — ответил пан Линовский, покручивая длинные усы.

— Ну, ну, идите, разберитесь, а потом и ко мне.

И он захлопнул двери. У него недоставало присутствия духа говорить более с управителем. Упав на диван, он невольно спросил себя:

— Что теперь будет?

Что-то страшное, казалось ему, рушилось на него. Никогда еще не чувствовал он так сильно своей безумной привязанности, никогда так сильно не сознавал он ни одного несчастия, как теперь. В глазах у него зарябило. Он вставал, ходил и думал. А на дворе уже смеркалось, и весенний вечер заглядывал в оконце. Ему душно было в комнате, глаза у него напухли, дрожь пробегала по всему телу.

Тадуеш выбежал в сад; здесь он увидел места своих всегдашних свиданий с Уляной и повернул к озеру. Там на вечернем небе, яснеющем еще зарей заката, дымилась деревня и изба Уляны.

— Будь благоразумен, — сказал он самому себе. — Что же такого страшного, неожиданного случилось? — Он ничего не знает, ты будешь с ней как прежде видеться.

Толкуя себе таким образом, он все-таки чувствовал, что должно что-то случиться. Самое присутствие мужа делало его положение несносным: делиться тем, что называл он своим счастием, было адским мучением, и лучше во сто раз было его не иметь, чем им делиться, и еще с кем же!

Он, который окружил свою Уляну поэтическим ореолом, который ознакомил ее со своими мечтами, который пробудил в ее душе спавшую мысль, как ужасно страдал он, когда между ними двумя, в эту короткую жизнь, протянулась черная рука мужика, отрывающая их друг от друга и далеко расталкивающая.

Рассуждая так, Тадеуш тащился по берегу озера, в беспамятстве поглядывая то на вечернее небо, уже начинающее украшаться ночными звездочками, то на деревеньку, где сквозь черные, низкие, закопченные избы, видел свою Уляну. Он шел по берегу озера, сам не зная что делает, по временам только вздрагивал конвульсивно, когда неожиданный шелест прервал его думы.

То были летящие над его головой дикие утки, или ползущая в тростнике водяная змея, или же птичка, им же спугнутая с ночлега, или легкое мимолетное дуновение ветерка, который трогал сухой тростник и кустарник и падал где-то у леса.

Тадеуш ничего не видел, ничего не замечал, одна только мысль о собственном положении занимала его. Оксен возвратился, ее уж нельзя видеть каждый день; чудные ночи, когда он при блеске луны глядел в ее глаза, столь полные выражения, так много говорящие в молчании, эти ночи уже прерваны, уже кончены!

Этого не мог допустить Тадеуш, не мог этому поверить.

— Хоть бы мне, не знаю, что пришлось сделать, она должна быть моею, я без нее не хочу жить! Этот мужик — я должен от него отделаться. Она стоит того. Он осмеливается теперь коснуться до нее. Он обнимает ее сегодня, а я завтра. Мне делиться с ним! Никогда, никогда! Я отделаюсь от него… сегодня… завтра…

И словно помешанный, рассуждал он так с собою дойдя до самой корчмы. Там слышались голоса. Задумчиво прислонившись к забору, Тадеуш несколько раз услышал свое имя, произнесенное мужиками. Он подошел к окну и стал слушать внимательнее.

Это была именно та минута, когда мужики рассуждали о наказании Уляны. Тадеуш выслушал все, но с первых же слов кровь бросилась ему в голову, волосы встали дыбом. Он ударил себя по лбу и едва не упал.

— Он знает… они знают… подумал он, — все… вся деревня!.. Несчастная! Что делать?

По мере того, как он слушал разговор и угрозы, гнев его возрастал, неодолимая жажда мщения заступала в сердце его на место любви и грусти. Если бы было можно, он кинулся бы на мужиков, но какая-то невидимая сила приковала его к месту. Он не мог пошевелиться, и только грудь его подымалась тяжело и часто, а дрожащая рука сжимала крепко палку и весь он обливался холодным потом.

Невозможно рассказать, что происходило в эти минуты в голове Тадеуша. Тысячи замыслов мщения промелькнули в ней, тысячи средств отделаться от этих людей, и ни разу не пришло к нему сознание собственной вины.

До сих пор Тадеуш не был еще злодеем, и скорее можно было его назвать только помешанным, но в эту минуту исступления голова его налилась кровью и омрачилась мыслью о страшных преступлениях. Он боролся с любовью, гневом, жаждой мщения, отчаянием, негодованием, и не удивительно, что на поверхность этих волн выплывали ужасные мысли, от которых он сам содрогался, а отделаться не мог.

Ужасно было это получасовое мучение под окном корчмы, проведенное в остолбенении и злобе. Когда, наконец, крестьяне первый раз собрались выходить, Тадеуш отскочил в ближайшие заросли над озером и сам не зная, что делать, гонимый тем же самым беспокойством, которое привело его и сюда, он быстро пошел домой, не умея даже решиться на что нибудь положительное, не зная как сладить с мыслями горячими, но не идущими к делу.

Уж он брался за ручку двери, когда услышал голоса в передней. Он остановился опять в беспокойстве.

Якоб говорил с паном Линовским.