Улисс

– Ах, так вы и там побывали, – сказал мистер Блум, – на мысе Европа[1882], – избирая утвердительный вариант и надеясь, что старый пират, возможно, по каким-нибудь воспоминаниям смог бы однако тот нисколько не оправдал надежд, ограничившись тем, что длинно сплюнул в опилки и лениво-презрительно помотал головой.

– А в каком примерно году? – упорствовал мистер Блум. – Вы не припоминаете пароходы?

Наш soi– disant[1883] моряк усиленно пожевал с голодным видом, прежде чем ответить:

– Эх, я и притомился ото всех этих скал, – изрек он, – от пароходов этих, от всех посудин. Одна солонина без конца.

С глубоко утомленным видом он смолк. Допрашивающий же, сообразив сколь ничтожна вероятность что-либо выудить из столь прожженного хитреца, пустился в праздные домыслы касательно колоссальных площадей воды на нашей планете, достаточно сказать, что вода покрывала, как говорил любой взгляд на карту, добрых ее три четверти и сия истина заставила его глубоко прочувствовать что это означает правь морями. Много раз, никак не менее дюжины, он примечал возле Норс Булл в Доллимаунте дряхлого старика-матроса, совершенно уже ветхое существо, который сиживал обыкновенно на дамбе у самого моря, не весьма благовонного, и в полузабытьи глядел на него, а оно на него, мечтая о пастбищ зелени и свежести лесов[1884], как где-то у кого-то поется. И всегда его занимало в чем тут штука. Быть может, он тщился разгадать какой-то секрет[1885], мыкаясь от антиподов до антиподов и далее в том же духе и над и под хотя под это положим не очень-то и без конца искушая свою судьбу. А шансы-то были двадцать к нулю, что никакого секрета нет. И все же, если не вдаваться в детали, оставался красноречивый факт существование моря во всем его гордом блеске и стало быть не тем так другим суждено было по нему плавать бросая провидению вызов хотя в конечном итоге это просто показывало как люди устраиваются переложить на плечи ближнего бремена неудобоносимые, совершенно аналогично идее ада, лотерее и страхованию, всюду та же основа так что хотя бы уже поэтому воскресная спасательная служба была самым похвальным начинанием, за которое широкая публика, проживающая на побережье или вдали от моря, как уже у кого получилось, вдумчиво разобравшись должна быть признательна наряду с признательностью портовикам и береговой охране которой приходится по долгу службы «Ирландия ожидает что каждый итэдэ» быть на борту и предаваться на милость стихии в любую погоду и в зимнюю пору у них очень даже суровая жизнь, а также не надо забывать и про ирландские маяки, Киш и прочие, что каждую минуту рискуют перевернуться, однажды он с дочкой плавал вокруг одного из них и пережил, ну если не шторм то уж как минимум жестокую качку.

– А на «Пирате» ходил с нами один браток, – продолжал старый морской волк, ни дать ни взять сам пират, – так он списался на берег да подыскал себе важную работенку, у одного барина камердинером, в месяц за шесть червонных. Эти вот что на мне, это его штаны, и ножик то же самое от него, и еще зюйдвестку дал. А я б какую работенку хотел, так это постричь-побрить. Обрыдло таскаться. Сынишка-то мой, Дэнни, нынче тоже удрал в матросы, мамаша его пристроила к суконщику в Корк, так нет чтобы зашибать легкую деньгу.

– А сколько ему лет? – поинтересовался один из слушателей, кстати, имевший в профиль отдаленное сходство с Генри Кемпбеллом, секретарем городской управы, вне его тягостных служебных обязанностей, немытым, разумеется, обряженным в живописные отрепья и наделенным выраженной багровой окрашенностью носового придатка.

– Чего-чего? – медленно переспросил моряк, как бы удивляясь вопросу. – Это моему Дэнни? Да что-нибудь восемнадцать, так мне сдается.

Засим наш папаша из Скибберина[1886] обеими руками распахнул на себе возможно серую но заведомо грязную рубаху и принялся скрести грудь на которой виднелась татуировка синею тушью по замыслу изображавшая якорь.

– Там было вшей полно, в этой халупе в Бриджуотере, – поделился он. – Точно вам говорю. Помыться бы надо завтра а то послезавтра. Насчет этих черненьких, со мной не пройдет. На дух не терплю эту сволоту. Всю кровушку высосут, паскуды.

Видя, что все рассматривают его грудь, он ради их удобства распахнул рубаху еще пошире, так что поверх освященного традицией символа надежд и покоя моряка они ясно разглядели цифру 16 и профиль молодого человека довольно хмурого вида.

– Наколка, – комментировал демонстратор. – Это когда мы стояли в штиль у Одессы на Черном море, с капитаном Долтоном. Один малый мне наколол, Антонио звали. Вот это он самый, грек.

– А здорово больно, когда кололи? – спросил кто-то у моряка.

Но сей достойнейший, однако, в этот момент сосредоточенно где-то там елозил где-то там на своей. То ли почесывал, то ли…

– Гляди сюда, – скомандовал он, показывая на Антонио. – Вот это он злой, боцмана кроет. Ну, а теперь гляди! – продолжал он, – вот он этот же самый, – растягивая себе кожу пальцами, явно какой-то особый трюк, – хохочет уже над моряцкой байкой.