Улисс

Она доверилась мне, нежная ладонь, длинноресничные глаза. Так куда ж, скажи ради дьявола, вывожу я её из-за занавеси? В неизбывную обусловленность неизбежно видимого. Она, она, она. Кто? Та девственница у витрины Ходжеса Файгса, что в понедельник высматривала какую-то из алфавитных книг, которые ты собирался написать. И до того ж проникновенно ты на неё поглядел. Кисть продета в плетеный хомутик её зонтика. Проживает в Лизон-Парк в окружении грусти и изысканных безделушек, любительница литературы. Расскажи кому другому, приятель: газировка. Бьюсь об заклад, на ней эти Богом проклятые резинки и жёлтые чулки штопаные толстой шерстяной ниткой. И у неё всего и разговоров-то, что про яблочный пудинг: piuttosto. Где твои мозги?

Коснись меня. Мягкими глазами. Рукою мягче мягкого. Мне так тут одиноко. О, коснись же скорее, сейчас. Что за слово известно всем людям? Вот я здесь один. Пропадаю от тоски. Притронься, коснись меня.

Он лёг на спину, простершись на острых камнях, затолкал исписанную бумагу и карандаш в карман, надвинул шляпу на глаза. Я повторил движенье Кевина Эгана, как он вздрёмывает своим субботним сном. Et vidit Deus. Et erant valde bona. Alo! Bonjour, дарит радость, как майские цветы. Из-под полей взглянул сквозь павлиньепереливчатость ресниц на солнце движущееся к югу. Я заключён в этот полыхающий пейзаж. Час Пана, фавнов полдень. Средь налитых ползучих растений, плодов молочносочных. Где привольно раскинулись листья на тёмных водах. Боль далека.

Что толку голову ломать.

Взгляд его преломился на широконосых ботинках, обноски Мака nebeneineinder. Пересчитал складки поморщеннной кожи – чужая ступня уютно тут гнездовала. Ступня, что по-балетному притопывала о землю; ступня, что не люба мне. Но ты так восторгался, когда тебе налезли туфли Эстер Освальт: была у меня в Париже девушка. Tiens, quel petit pied! Надёжный друг, братская душа: Уальдова любовь, что никак не осмелится вымолвить имя своё. Теперь он покинет меня. Чья вина? Каков я есть. Уж каков есть. Всё или вовсе никак.

Широкими разводами размашистого лассо прихлынула вода, покрывая зелёнозолотистые песчаные лагуны, вздымаясь, струясь. Пусть ясенёк уплывёт далёко. Нет они пройдут, минуют, трутся о камни внизу, водоворотятся, проходят. Надо срочно отлить. Вот слушай: четырехсловная волноречь: сыйсэ, хыйлс, рссиисс, ооос. Страстное дыхание вод средь морских змеищ, дыбящихся коней, камней. В чашах камней похлюпывает: плоп, хлюп, шлёп: как заключённая в бочки. Иссякнув, прекращает речь. Журча отплывает, разливаясь шире, кружит на плаву клок пены, распускающийся бутон.

Он видел как в полнящемся приливе перекрученные сплетенья водорослей вяло вздымают и всколыхивают охладело руками, задирая свои подолы, к шепчущей воде, колеблясь и зазывно изгибая серебристые листья. День за днём: ночь за ночью: подняты, залиты и брошены опасть. Господи, они уж изнемогли: и только вздыхают на шёпот взывающий к ним. Святой Амброзий различал это, вздохи листьев и волн, в ожидании когда придёт их срок, diebus ac noctibus iniurias patiens ingemiscit. Безцельно притянуты: затем отпущены ни с чем, струясь вперёд, отбредая вспять: данники луны. Тоже истомилась, под взорами любовников, похотливых мужчин, нагая женщина блистающая в своих чертогах, тянет она лямку вод.

Там пять саженей. На глубине в три сажени лежит отец твой. В час дня, сказал тот. Прилив у дублинской отмели. Гонит перед собой россыпь плавучего хлама, вееротабунчики рыб, дурацкие ракушки. Труп всплывает солебелый, на потоке придонных вод, поколыхиваясь к берегу, вверх-вниз, вверх-вниз, дельфинчиком. Точно он. Подцепляй скорей. Хоть скрылся он под гладью вод. Есть. Резко не дёргай. Мешок трупных газов замоченый в вонючем рассоле. Стайка рыбок, разжирелых на доотвальном харче, вымётывается через прорехи его застегнутой ширинки. Бог становится человеком – становится рыбой – становится диким гусём – становится периной. Выдохами мёртвых я, живущий, дышу, ступаю по мёртвому праху, поглощаю мочевые отбросы всех умерших. Втащили негнущегося через борт, он выдыхает кверху смрад своей зелёной могилы, прокажённая дыра носа взбулькивает к солнцу.

Это мореобмен, карие глаза высиневшие от соли. Моресмерть, наилегчайшая из всех известных человеку. Старый Батюшка Океан. Prix de Paris: остерегайтесь подделок. Войдёте во вкус, так вас и за уши не оттащишь. Мы были глубоко удовлетворены.

Двигай. Пить охота. Облака собираются. Но чёрных туч и близко нет, не так ли? Грозовая буря. Он падает блистая, гордая молния интеллекта, Lucifer, dico qui nescit occasum. Нет. Моя странническая шляпа и посох, и его мои сандалии. Куда? В вечерние земли. Вечер найдёт себя сам.