Улица Ангела

— Вот оно что! Это, наверное, хорошо, — сказал мистер Смит. О Брамсе он слыхал, это ведь тот самый, что написал венгерские танцы. Но кажется, танцы он сочинял так просто, для забавы, а на самом деле он великий классик. Что такое «Первая» мистер Смит не знал, а спрашивать ему не хотелось. Но пожилая иностранка справа как раз в этот момент читала программу, и он, заглянув, узнал, что это симфония, Первая симфония Брамса. Наверное, что-то такое, чего ему не понять! Но она, конечно, не так ужасна, как та новая музыка, с которой начался концерт.

Мистер Смит не сразу разобрался в своих ощущениях. Когда он слушал симфонию, Брамс казался ему мрачным брюзгой, который способен по временам проявлять вспышки необузданного гнева или прятаться в угол и жалеть себя, но большей частью угрюмо ворчит и ропщет. Порой, однако, у него могучим потоком прорывалась мелодия, что-то безмерно нежное напевали струны, рассыпался журчащий смех флейт и кларнетов, или ярко вспыхивал весь оркестр — и в такие минуты мистер Смит замирал в ожидании, растерянный и возбужденный, как человек, который со склона горы сквозь клубящийся туман увидел мельком прелестную неведомую долину. Симфония продолжалась, и он начинал все больше проникаться ею, пока наконец в последней части не наступил великий момент, примиривший его со всем концертом.

Она началась, эта последняя часть, глухими и печальными звуками духовых инструментов. Такие мрачные ноты мистер Смит слышал и раньше, в первой части, но теперь, когда они зазвучали снова, они производили странное впечатление, почти пугали. Как будто перед его глазами промелькнули все работные дома, и больницы, и кладбища Северного Лондона. Эти духовые инструменты не сулили и ему, Смиту, ничего хорошего. Скрипки жалели его: они протестовали, они трепетали и плакали. Но снова зашумели рожки, и трубы, и тромбоны и вытеснили их. Потом весь оркестр взбунтовался, и сквозь угрожающий грохот один за другим прорывались голоса воплем негодования, воплем скорби — и снова терялись в шуме. Наступали неожиданно короткие паузы, когда только струны звенели, сначала совсем тихо и лениво, потом громче, быстрее, пока не начинало казаться, что со всех сторон надвигается опасность. Затем, когда казалось, будто что-то где-то сейчас взорвется, жалобное треньканье струн утихло, и на смену ему поплыли мощные заунывные звуки, как стоны обреченных на гибель гигантов. С этой минуты музыка звучала так безнадежно, словно Брамс увяз в трясине и свет вокруг него быстро угасал. Но вдруг наступило то, что мистер Смит про себя назвал «великим моментом». Брамс чистеньким выскочил из болота, ступил обеими ногами на твердую землю и увлек за собой в великолепный галоп и оркестр, и мистера Смита, и его соседа, и трех иностранцев справа, и весь зал. Мистер Смит нашел, что это замечательная мелодия. Та-там-та-та, там-там, татам-та-та! Он готов был плакать от восторга. Низкий и сочный рокот струн плыл в воздухе, и мистеру Смиту казалось, что он ростом в десять футов и проживет на свете тысячу блаженных лет.

Но через минуту кончилось это блаженство и наступили смятение и мрак, потом внезапная пленительная нежность скрипок, потом суровые голоса духовых инструментов. Мистер Смит уже не надеялся больше — и вдруг оно пришло снова, и сердце в нем ширилось и ширилось, так что он чуть не задохнулся, а затем это кончилось, и все звуки вернулись на свои места, словно кто-то расставлял их сердито, рывком — казалось, старик Брамс заявлял, что он не потерпит никаких глупостей ни от кого на свете. Вот так! Вот так! Вот так! Конец.

Люди в зале хлопали и хлопали, а дирижер отирал лоб и кланялся и знаком поднимал на ноги оркестр, а старик Брамс незаметно ускользнул, затерялся в пространстве.

На площади нарядные автомобили богачей обнюхивали друг друга, как огромные блестящие чудовища. Моросил холодный дождик, а мистеру Смиту пришлось проделать длинный и неприятный путь до Чосер-роуд в Сток-Ньюингтоне. Но в памяти его еще мелькали обрывки волшебных мелодий, и он испытывал такое радостное возбуждение, какого не испытал даже сегодня утром, узнав о прибавке. «Одно из двух, — говорил он себе, — либо большая часть сегодняшней музыки выше моего понимания, либо она вообще никому не понятна и не нужна. Но что хорошо, то хорошо. Та-там-та-та — так, кажется, это начинается?» Всю дорогу от Хай-стрит до Чосер-роуд, торопливо шагая по темным улицам и стараясь дотянуть воротник пальто до самых полей шляпы, он пытался вспомнить очаровавший его мотив.

Жена и Эдна были уже дома. Запирая в передней входную дверь, он слышал их голоса. Джордж, видно, еще не вернулся.

— Добрый вечер. Это я! — крикнул он из передней. — Джорджа еще нет? — Ему объяснили, что Джордж уже лег спать. («Джордж всегда так — или ложится спать с курами, или пропадает где-то до поздней ночи. Не поймешь его!») Он старательно запер дверь на улицу и задвинул засов.

— Ага, вот и наш загулявший папа! — воскликнула миссис Смит. Она, еще в пальто и шляпе, сидела у стола и жевала пирог, запивая его портером. — Где это ты был?