Улица Франсуа Вийона

Он оттолкнул ее, и в это же мгновение поднялся над землей тот, за кустом сирени. Через секунду, как в прошлый раз, о землю должно было удариться грузное человеческое тело. Но удара не было ни через секунду, ни через пять секунд - тот, с лицом вышибалы, исчез. Она взвизгнула, цепляясь за него потерявшими силу и вес руками, он оттолкнул ее и закричал пронзительным голосом, которого никогда прежде у него не было:

- Уходи! Вон! Вон!

- О-о! - застонала она, и стон ее замирал, как тонущее в колодце эхо.

Не стало запаха сирени. Северная стена еще светилась голубым, на котором просматривались только небольшие темноватые уплотнения - одно из них напоминало человеческую фигуру.

Он сидел в кресле, оцепенело, без мыслей, без желаний. В голове мелькали какие-то слова, может быть, даже не слова, а только тени слов. Иногда он следил за ними - равнодушно, как паралитик за проносящимися мимо него предметами. Но два слова возвращались чаще других, и в конце концов он увидел эти слова, сначала увидел, а потом услышал.

- Телевизионные фантомы, - произнес он вслух, и эти слова, которыми он овладел, прекратили бестолковое мелькание других слов.

С улицы, через закрытые окна, пробивался тяжелый, натужный, с неожиданными всплесками, гул. Он представлял себе этот гул графически - череда небольших зубцов с опиленными вершинами и внезапно, как шпиль средневековой ратуши, гигантский зуб с пронзительно четкой вершиной.

С минуту он прислушивался к этому гулу, предощущение ВАЖНОГО наплывало на него теплой тревожной волной, и он всеми силами старался удержать его, но оно мгновенно исчезло, едва он узнал его - что-то внутри, в нем, произвело сопоставление, и теплой волны не стало.

Четыре стены комнаты наступали на него, и он отчетливо ощущал, что они наступают, хотя для глаз стены оставались неподвижными. Смыкаясь, они образовали колодец, дно этого колодца плавно, как бесшумный лифт, уходило вниз. С самого начала, только дно пришло в движение, он почему-то ожидал остановки, будто эта остановка сама по себе могла что-то изменить.

Но остановки, которую он ждал, не было: чтобы дно перестало двигаться, надо было встать.

- Встань, - хотел приказать он себе, но вместо приказания получилась просьба, которая не имела над ним власти.

Фантомы, фантомы, одни фантомы...

В нынешний раз он не произносил эти слова - ни вслух, ни мысленно: приходя извне, они пронизывали его, как нейтральные частицы, во всех направлениях, не вызывая никакого отклика.

Кто-то зовет меня, шепчет уныло...

Никто не звал его; были только шорохи, но принять их за человеческий шепот мог лишь безумец - никого, никого живого, кроме него, в комнате не было. Живые были за стенами, вернее, могли быть, и за окном - внизу, на улице.

Он снова сделал попытку встать - тело его было очень тяжелым, он почувствовал его тяжесть еще до того, как оперся руками о подлокотники и начал подыматься. Ему показалось удивительным, что прежде он не замечал, какое оно тяжелое, его тело.

Выпрямляя руки, он преодолевал ломотную боль в мышцах такая боль бывает после непомерной физической нагрузки.

Почему-то пришли на ум ветряные мельницы и Дон-Кихот, сражавшийся с этими мельницами. У него, должно быть, тоже болели тогда мышцы, у этого альтруиста с медным тазом на голове. И еще как болели - когда он сражался с настоящими врагами, людьми во плоти, они наверняка так не болели.

Он вызвал лифт. Лифт пришел, дверь сама открылась и оставалась открытой, пока он не захлопнул ее - снаружи. С двадцать четвертого этажа бегом - минут за пять можно, а если не торопиться - четверть часа.

Он спускался четверть часа. Двадцать четвертый этаж - не под самым небом, но он и теперь, как давно еще, мальчишкой, удивился, что комната его так высоко над землей, а он никогда об этом не думает.

Ступени были однообразны, как могильные плиты на солдатских кладбищах двадцатого века, которые показывали в кино ни слова, ни числа, только голые безымянные плиты из камня. Никто по лестнице не спускался, никто не подымался - он считал ступени, и опять возникло нелепое ощущение пространства, лишенного времени. Он объяснял себе, что все дело здесь в однообразии, что каждое следующее мгновение должно иметь свое собственное лицо, а если этого лица у него нет, то оно повторяет лишь предыдущее, и потому время, которое для человека - беспрестанная смена образов, застывает. Но объяснение это не приносило удовлетворения; оно было из того же мира подвижных, меняющихся образов, который существовал для него теперь только в памяти.

Сами собою, безо всякого усилия с его стороны, в сознании возникали привычные мысли о субъективности восприятия, поврежденных сенсорно-логических цепях, но истинность их, не подлежавшая никакому пересмотру и не вызывавшая сомнений, утратила свою обычную над ним власть.