Улица генералов: Попытка мемуаров

Илья Левин — наш парень, из нашей эмиграции. Я его видел у Аксенова в Вашингтоне. Я говорю Левину: «Наконец американцы сообразили и послали в Москву человека, знающего и понимающего российскую жизнь». Левин, как и те американцы тридцать лет тому назад, пожимает плечами: «Да, в Москве было очень интересно, но мой срок кончился, и у меня новое назначение». — «Куда?» — «В Эритрею». — «Что тебе делать в Эритрее?!» — взревел я. «Эритрея — красивая страна», — дипломатично ответил Левин. Но коммент.

Так вот, из всей той плеяды американских дипломатов мне запомнились двое: Билл Люирс и Джон Лодейзен. В отличие от коллег по посольству, их захватила московская жизнь, они полюбили Москву. Чувствовалось, что они заинтересованы в общении с нами, а не просто отбывают номер. Помню, Билл жутко расстроился, когда узнал, что его переводят в Южную Америку. Я ему сказал: «Билл, я много раз бывал у тебя на приемах. Давай на прощание я тебя приглашу на ужин в ЦДЛ». Билл недоверчиво покачал головой: «Я-то приду, но ты уверен, что тебе это надо?» Что в переводе с дипломатического на нормальный язык означало: ты уверен, что у тебя не будет неприятностей? Поняв намек, я выставил по сто грамм с закуской своим дружкам из Иностранной комиссии и объяснил им ситуацию. «Рисковый ты парень, — сказал Юра Румянцев, — создаешь прецедент. Пока еще ни один американский дипломат в ЦДЛ не захаживал.

Твое счастье, что сейчас со Штатами мир и дружба. Мой тебе совет: пригласи на ужин кого-нибудь еще, кого хочешь, но только чтоб не было, что ты с вражеской агентурой с глазу на глаз. Иначе наши взбесятся».

Я пригласил художника Стаса Красаускаса. Мы втроем хорошо посидели, Билл был растроган, а ко мне потом никто не цеплялся.

Из тех московских американцев, которых я помню, Билл, кажется, единственный, кто удачно продолжил дипломатическую карьеру. Когда я эмигрировал в Париж, мне сообщили, что Билл теперь стал большой шишкой — чрезвычайным и полномочным послом в Венесуэле.

Лодейзен приехал в Москву через несколько ротаций после Билла Люирса. Позвольте мне крайне рискованное сравнение. Когда Рудольф Нуреев впервые вышел на большую сцену, все поняли, что появилась звезда экстра-класса. А ведь Нуреев вышел не на пустую сцену, солисты Кировского балета — это высокая школа, и успеха они добивались не только способностями, но и каторжным трудом. Так вот, по мнению балетных зубров, все сразу увидели, что партнеры Нуреева танцуют хорошо, потому что прошли хорошую школу и хорошо поработали, а Нуреев рожден для танца и танец для него — не работа, а удовольствие. Подчеркиваю: я не сравниваю масштаб дарований, просто хочу, чтоб читатели поняли эффект, произведенный Джоном Лодейзеном. На фоне тренированных, выдрессированных, вежливых дипломатов, добросовестных служак появилась суперзвезда, для которого дипломатическая служба была не службой и уж точно не работой. Танцем! Танцем в свое удовольствие. И как Нуреев, он совершал головокружительные прыжки не потому, что они были итогом тренировки, а потому, что самому было интересно — как высоко он сегодня прыгнет.

Полагаю, что появление необычной «балетной фигуры» было замечено не только друзьями посольства (в Москве люди уже не шарахались от американцев, и Лодейзен стремительно обрастал знакомыми из разных кругов), но и бдительными органами, которые наших восторгов от танцев Лодейзена не разделяли. Наоборот, почему-то он их сильно раздражал. Именно тогда (и я лишь много позже догадался, что это было связано с Лодейзеном) на меня вывели товарища из КГБ. Вывели весьма элегантно (как и почему — это не лирическое отступление, это отдельная глава), и я не мог его послать на… Впрочем, тов. из ГБ был смышлен, откуда он родом — не скрывал, вскользь заметил, что моя «Вечная командировка» — лучшая книга о советском разведчике (научили его, как надо работать с писателями), и вообще жаждал со мной общаться, чтоб (цитирую) я «не наделал глупостей».