Улица генералов: Попытка мемуаров

Действительно, по тем временам повесть была вызывающе формалистической, чисто по форме интересной. Недаром до сих пор даже молодые писатели меня спрашивают про «Дым в глаза», потому что, как любая проза, она устаревает, какие-то формальные приемы, открытые там, используются другими, но 8 советской литературе они появились впервые в «Дыме в глаза». Поэтому Катаеву в ответ говорю: «Валентин Петрович, вот вы не хотите меня слушать, тогда объясните, почему вы свою вещь „Время, вперед!“ начали так, что первая глава временно пропускается, почему вы сделали такой фокус, тоже формалистический?» Он начал мне объяснять, как он строил «Время, вперед!»: книга у него двигалась по часовой стрелке, каждая глава была как новое деление на часах… В общем, вскрыл структуру своей повести. Тогда я ему начал объяснять построение «Дыма в глаза»…

Это был редчайший случай, когда Катаев беседовал с автором не как главный редактор, а как писатель с писателем. Писатель огромного таланта, литературную ткань он ощущал прекрасно, и он меня услышал. Повторяю, Катаев был разным в разные периоды, тогда он, видимо, чувствовал потепление в воздухе — оттепель возвращалась. И он сказал: «Толя, как ни странно, но вы меня убедили. Будем печатать ваш „Дым в глаза“».

И что я сделал на радостях? Под общее недоумение, ахи и вздохи ушел из «Московского комсомольца»! Куда?

Мой друг уехал в Магадан. Снимите шляпу, снимите шляпу.
Уехал сам, уехал сам, не по этапу, не по этапу.

Этой песни Высоцкого еще не было. А я мог бы сказать: «Она про меня». И самое смешное — все бы поверили. При том вранье, которое сейчас встречаешь в мемуарах, это показалось бы безобидным преувеличением.

Может, мне наскучил «Комсомолец»? Наоборот, все больше нравился. Нравилось ходить по тетрам и в Дом кино. Нравилось быть начальником. Нравилось, что все хорошенькие выпускницы журфака делают вокруг меня круги. Почувствовал, что прикипаю к креслу, что начинает заманивать номенклатурная карьера и что сейчас у меня хватит решимости послать все это к черту, а через год — кто знает…

Борисову сказал, что писателю надо ездить по стране, изучать жизнь. «Куда? — спросил Борисов. — Куда летишь? Мы даем тебе командировку». Ну, раз они такие добренькие, я назвал самую отдаленную географическую точку, которая пришла в голову, — Магадан.

Устроил прощальный банкет в «Метрополе» для моих редакционных друзей и на следующее утро сел в самолет. До Магадана добирался более суток. Самолеты тогда двигались так: два часа летели, час заправлялись в аэропорту. После Иркутска, когда самолет повернул на север, я увидел вершины Яблоневого хребта, а под крылом, в «зеленом море тайги», не нашел ни единого человеческого жилья.

«Вставал на пути Магадан, столица Колымского края». Со всеми соответствующими ассоциациями. Но я же не по этапу. Плюс знаю, как система функционирует. В обкоме предъявляю командировочную бумагу и свою красную ксиву зава «Московского комсомольца», которую Борисов мне оставил. Сразу мне бронируют номер в гостинице. Высокий обкомовский чин интересуется, чем мы обязаны такой чести, — не каждый день к ним прилетает корреспондент столичной газеты. А когда понял, что я не расследую какой-нибудь скандальный факт, а прибыл с самыми мирными намерениями, то позвонил в совнархоз.

В те годы все громкоговорители на площадях и радио-точки в поездах и парикмахерских изрыгали песню Эдика Иодковского: «Мы пришли чуть свет, друг за другом вслед, нам вручил путевки комсомольский комитет, едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты и я!» И в совнархозе заверили, что организуют мне поездку к комсомольцам-добровольцам, которых много понаехало.

Пока они соображали, я бродил по этажам и знакомился с обитателями кабинетов. Совсем другая публика, чем в обкомах и горкомах. Крепкие хозяйственные мужики. Явно давно на Севере, явно привыкшие к командным должностям. Ну да, поток вольнонаемных хлынул сюда после 56-го года, привлеченный большим северным коэффициентом. А кем они раньше командовали? Ответ напрашивался, да я не спрашивал. Впрочем, однажды сделал намек. Дескать, хочу прокатиться по Колымской трассе, но Пал Петров Александров (с ударением на последнем слоге — так его уважительно величали в Совнархозе) усмехнулся: «Не осталось лагерей на Колыме. А вы полетите в Певек, оттуда вас на попутных тракторах доставят в глубь Чукотки, на прииск Комсомольский». Я присвистнул. В такую глубинку забраться и не мечтал!

Вообще Пал Петров Александров откровенно показывал, что газетчиков он в гробу видал и никакого трепета перед прессой не испытывает. Лишь когда я ему объяснил свой план: работать как простой рабочий, жить в общежитии, а не в домах у начальства, никто не должен знать, что я из газеты, я студент, приехал на заработки, — лишь тогда Пал Петров смягчил тон: «Вот это дело. Так, пожалуй, вы поймете, что к чему. А то ходят денек, черкают в блокнотик, а потом пишут всякую ерунду».