Улица Грановского, 2

Снова начал Танев скерцо с первых нот. Надежда Сергеевна стояла с застывшим, белым лицом. Подняла руку ко рту.

– Вот, сейчас… вот!

На том же аккорде струны взвизгнули пронзительно, – даже новый, не очень привычный для себя перехват пальцев Танев не мог запомнить дольше, чем на секунды.

Что-то грохнуло в палате о стену, пронесся по коридору тонкий печальный звон лопнувшей струны, – Танев разбил скрипку.

Панин смотрел на Надежду Сергеевну. Отвернувшись, она проговорила тускло:

– Пойдите туда, Владимир Евгеньевич. Мне сейчас нельзя.

Дело в том, что и до сих пор Танев, только лишь видел жену, – сразу же вспоминал о давней размолвке с ней. Иногда ей удавалось быстро успокоить его, убедить, что недоразумение это они выясняли уже много раз и много раз мирились. Но для него-то случившееся всегда казалось сиюминутным. И бывало, что он не разговаривал с женой неделями и даже не позволял ей заходить в палату. Невозможно было придумать наказания худшего для нее.

Однажды, в день удачливый, Надежда Сергеевна попросила Панина с решимостью отчаянья:

– Владимир Евгеньевич, позвольте мне сегодня остаться с ним на ночь… ну, совсем остаться! Вы понимаете?.. Важно, чтоб я для него длилась беспрерывно хоть сутки одни – целиком! Может, тогда уйдет это наваждение или хоть отступит ненадолго? Позвольте!..

Панин пожал виновато плечами.

Утром, увидев голову жены рядом со своей, на подушке, Танев спросил изумленно:

– Ты?

Она провела ладонью по его лбу, волосам. Он отвернулся, спросил:

– А руку тебе Смирнов целовал?

В тот же день Надежда Сергеевна записала нелепую эту историю, с малейшими подробностями, в блокнот и теперь на ночь всегда оставляла его на тумбочке у постели мужа. Она просила в конце: «Если ты веришь всему, позволь мне войти в комнату и быть с тобой.

Открой дверь сам. Позови меня».

Он звал. Иногда встречал ее весело, чаще опасливо или растерянно. Видно было, что ему нелегко бороться с собой. А то – просил у нее прощения, объясняя:

– Ты понимаешь, исчезло время. Каждое утро жизнь для меня начинается сначала. Целый день все мелькает, как в калейдоскопе, – все наново. Очень устаешь от этого… Вот сейчас мне все кажется ясным. Но стоит подумать: «А что было раньше, пять минут назад?» – и я теряюсь: может, что-то я упустил и теперь говорю не так, не к месту. Ты понимаешь?.. Будто только что проснулся и что-то слышал сквозь сон – или мне это показалось? – никак не вспомнишь!..

Она кивала, гладила его руки, лицо. Он улыбался робко.

– Вот когда ты так, близко, мне спокойней: единственное, что наверняка длится для меня и сейчас, – твоя любовь. Понимаешь?..

Но вдруг, даже после таких счастлисых минут, глаза его снова становились настороженными, он прятал взгляд, и тогда Надежда Сергеевна призычно протягивала ему блокнот с рассказом о Смирнове и дописывала в него еще: «Видишь, как затрепаны эти листки, сколько раз ты уже листал их, видишь?.. Я здесь, милый», – и повторяла то же самое по-болгарски: «Аз тука».

Танева давно уже выписали из клиники. Чтоб ничто не напоминало мужу злосчастную сцену с бывшим их другом, Надежда Сергеевна поменяла квартиру. Они перебрались на проспект Вернадского. Это и осложнило их жизнь: Танев теперь никогда не мог вспомнить, где что находится в доме, у вещей не стало привычных для Танева мест. И прежде чем что-то найти, сделать, он всегда обращался с вопросом к жене: она стала его повседневной памятью.

Он много играл на скрипке. И часто ему удавались вещи совершенно незнакомые. Но всякий раз, даже повторяя их, он играл с листа, и потому не мог, несмел решиться выступить хотя бы в небольшом зале, при посторонних. А с пьесами старыми выходить на люди не хотел.

Так шли годы. Время от времени Панин клал его на обследования в свою клинику. У больного никаких изменений с памятью не происходило ни в худшую, ни в лучшую сторону. Но сердце, разрушенное эпилепсией, все больше сдавало, хотя припадки, как и обещали нейрохирурги, прекратились совершенно.

Однажды, разыскивая Панина в клинике, Надежда Сергеевна забрела в лабораторные помещения и увидела вольер с белыми мышами. В нем был оборудован из крашеных фанерок лабиринт, в одном конце которого стояло блюдце с едой. В углу – «беличье колесо». Мыши были какие-то странные. Чистенькие, пушистые, они нет-нет да нюхали воздух и, должно быть, слыша запах еды, устремлялись к лабиринту, но тут же останавливались, утыкаясь носом в какую-нибудь попутную соринку или трещинку в полу, бесконечно обнюхивали ее со всех сторон, не просто тщательно – каждый раз будто б наново, возбужденно.

– Что это они? – спросила растерянно Надежда Сергеевна у лаборанта, молодого белесого паренька, который, поглядывая на часы, что-то записывал в тетрадь.

– Они гиппокампэктомированные, – произнес он скучно.

– Что-что?