Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени

Наш подполковник Гуркин служил именно в этой армии. Когда закончилась война и он был назначен начальником отделения по работе среди венгерского населения, то первым долгом вызвал к себе двоих: майора Афанасьева и Андреаса Троппауэра, предложив поработать вместе с ним в Будапеште. С Афанасьевым он говорил серьезно и строго, так как хорошо знал его достоинства и недостатки. С Троппауэром же беседовал по-дружески, просил его, даже очень уговаривал хотя бы недолго послужить в отделении, помогая на первых порах Афанасьеву, который привык получать соответствующее штатное довольствие в АХО и ни черта не смыслил в коммерческих делах Будапешта послевоенного времени. Поскольку Гуркин провел этот разговор с Троппауэром в присутствии Афанасьева, — то ли забыв отпустить его, то ли как раз наоборот, оставив у себя в кабинете в педагогических целях, тот возненавидел «чертову вражину», откуда и родилось чуть позже его знаменитое изречение «этот бездельник Андреас». Троппауэр же беспрекословно согласился, хотя, казалось бы, сам бог велел ему отказаться и двинуться напрямик на улицу у горпарка, где его ждала жена, правда нелюбимая, и шестнадцатилетний сын Арпад. Кстати, «недолго поработать» Андреасу пришлось до ликвидации отделения в 1947 году. Гуркин, скрепя сердце, несколько раз предлагал ему «вольную», но Троппауэр, преданно уважая начальника и понимая, что с одним Афанасьевым тому придется очень туго, каждый раз отказывался и сам выражал желание поработать хотя бы еще чуть-чуть.

«Бездельник Андреас» оказался для отделения ценным приобретением. Никто из нас понятия не имел, кем он был до мобилизации в венгерскую армию, никто не спрашивал его об этом, но знал он буквально весь Будапешт. И не только людей, но и всяческие способы воздействовать на них, чтобы добиваться нужных результатов.

Вначале Афанасьев, его начальник, скрипел зубами от злости, когда Троппауэр с легкостью справлялся с делами, которые самому ему не давались ну хоть тресни. «По причине незнания их чертова языка» — так оправдывал он сам свои неудачи. Потом стал заваливать Троппауэра мелочевкой в советских комендатурах, втайне надеясь, что хоть там он без русского языка потерпит крах. Но, как уже сказано, Троппауэр хорошо понимал по-русски, а говорить ему приходилось немного: показать уже оформленные нужные бумаги, убедительно сказать «очень-очень нада», «сам Гуркин просьба шлет». Да еще добрая располагающая улыбка, обаятельность, простота в обращении. Он не гнушался втащить на машину вонючую бочку с селедкой, приезжал в отделение перепачканный краской, если приходилось ее переливать из большой емкости в малую. Но ни разу не плакался, не ныл и никогда не жаловался на хамские выпады Афанасьева, лишь делал вид, что не понимает, что тот ему всякого-якого наговорил.

И Афанасьев смирился, сообразив, в конце концов, что лучшего помощника ему и не сыскать, и, лишившись Андреаса, он подрубит сук под самим собой.

И только когда Троппауэр, освободившись на несколько минут, уходил в свою каморку, позволял себе издевательскую ухмылку:

— Ну куда же опять подевался этот бездельник Андреас? Разлегся, небось, у себя на кушетке и пачкает чистые листы всякой белибердой! Ах, бездельник, бездельник!.. Ну-ка, турну я его на машине в Геделле за кормом для коровы. Интересно, что он накосит!

Косил Андреас или не косил, но к вечеру он всегда возвращался со скрученными проволокой кипами свежего пахучего сена.

Корова Соня, выменянная на какие-то детали «студебеккера» в одной из комендатур, квартировала сообща с грузовыми автомашинами и безропотно снабжала нас свежим молочком, от которого не хватало духовных сил отказаться даже аскетке Оле, ревнивой жене лысого старичка профессора Болгара, которая сначала издевательски посмеивалась над нами: «Строители нового мира за стаканчик молочка». А потом, глядим, и сама стала таскать в свой с профессором Болгаром апартамент полные крынки молока, громогласно заявляя, что заботится только о здоровье своего ученого мужа. А когда же любопытствующие спросили профессора, доволен ли он сониным молоком, тот, как всегда широко и добродушно улыбаясь, заявил, что мается кишечником и, к сожалению, не пьет молока уже много лет.