Улица королевы Вильгельмины

Меня крутило и бросало, как щепку в водовороте. Метался на перекладных, на нашем фанерном По-2, гонялся за нужным человеком на своих двоих. Пасечник совсем не то, что Безвесельный, не давал нашему брату трепаться с хихикающими, остроязыкими, все знающими канцеляристками. Вперед и вперед! И, главное, – дальше и дальше от седьмой гвардейской. Та уже подбиралась к Праге, а я трясся на По-2 к озеру Нойзидлер – там объявился неизвестный никому доселе антифашистский партизанский отряд аж из пяти штыков во главе с католическим ксендзом. Что это? Перевертыши? Попытка по дешевке нажить политический капитал у будущей власти?

И вдруг щепка легла на дно, перестав не только мотаться, но и вообще ощущать какое-либо движение.

У меня есть маленькая фотокарточка, которую я вот уже пятьдесят лет храню как зеницу ока. На подоконнике, возле распахнутого окна, сидит молоденькая девушка-лейтенант.

А на обороте надпись: "Льву Квину. Сидя на окне в ожидании конца войны. 8 мая 1945 г. Тоня Цуранова".

Жена того самого летчика, с которым я несколькими днями раньше мотался на озеро Нойзидлер. Не какая-нибудь ППЖ, а самая настоящая, законным образом зарегистрированная в загсе жена. Отличная, между прочим, девчонка.

Мы уже тогда знали, что война завершена. Гитлеровские вояки подписали акт безоговорочной капитуляции восьмого мая.

Война кончилась. И началось совсем другое, странное напряженное ожидание неизвестно чего. Что с нами будет? Со всех сторон наползали слухи, один противоречивее другого. Вот-вот демобилизуют. Нет, не демобилизуют, а отправят воевать с Японией. Уже улетел на восток командующий нашим фронтом маршал Малиновский со штабом. А войска вот-вот будут погружены в эшелоны – и цугом через всю матушку-Русь. Да, утверждали третьи, воевать с Японией – это точно. Но не всем. Седьмая гвардейская действительно сразится с самураями, а остальные – еще неизвестно. Да нет, седьмая гвардейская как раз останется на месте, а вот все другие армии…

А тут еще и Пасечника срочно отозвали в Киев в распоряжение Украинской академии наук. Он действительно оказался атомщиком, причем видным. Демобилизовавшись, быстро зашагал по ученым ступеням от членкора до известного академика, директора института ядерной физики Украины.

А мы болтались без дела в пыльном городке недалеко от Будапешта и разлагались со страшной силой. Кто купался в палинке – венгерской персиковой водке, кто стал жадно охотиться за всяким барахлом, а кто промышлял по местным девушкам и замужним женщинам, весьма охочим до страшных рогатых и бородатых большевиков, которыми их четыре года пугала фашистская пропаганда.

А я ел себя поедом, что не догадался взять у Зои ее московский адрес – она-то уж сразу уедет: вольнонаемная же. Но тешил себя тем, что знаю имя и фамилию. Сколько в Москве Зой Лотковых, всех обегаю.

Но вот прибыли спецы из отдела кадров фронта и взялись за наши души: того в ад – то бишь в роту, того в рай – то бишь демобилизовать, того в чистилище – то бишь в резерв с неопределенным еще будущим.

Меня спросили:

– Японский знаешь?

Я рассмеялся:

– А латышский не пойдет?

– Отставить шуточки!.. Корейский, маньчжурский?.. Нет?.. Так вот тебе направление.

Я прочитал, слегка ошеломленный: "Будапешт, воинская часть такая-то. В распоряжение гвардии подполковника Гуркина".

– Знаешь его?

– Вроде знаю.

– Он за тебя с самим Тевченковым сражался – пыль столбом. И, представляешь, выдрал по кускам!

Генерал-лейтенант Тевченков – начальник политуправления фронта. Если он заупрямится, у него ни взять, ни выпросить – только свирепеет. Чего это Гуркин решил из-за меня лезть на рожон?

Ответ напрашивался сам собой: мой венгерский.

И я сразу решил: если переводчиком – ни за что на свете! Корпеть за бумагами, подслуживать начальству – ни за что!

Вот в таком воинственном настроении я и заявился со своим полупустым брякающим чемоданом – бритвенный прибор, мыльница, зубная щетка, смена белья, два-три словаря – в будапештскую комендатуру. Там мне подробно разъяснили, как попасть в «хозяйство Гуркина», и, проехав на двух ярко-желтых как только что вылупившиеся цыплята трамваях, я оказался на улице Королевы Вильгельмины перед домом номер четыре.

Вот это дом так дом! Целый дворец со сводчатыми окнами, шикарным подъездом из фасонного чугуна и толстого сантиметрового стекла, с шикарной вертушкой на флюгере.

У ворот красноармеец с синими петлицами и винтовкой с примкнутым штыком – из полка НКВД. Прочитал, шевеля губами, мое направление, приотворил щелочку в чугунной ограде. Мол, не велика шишка, втянет живот, проберется – не зацепится.

И вот я в просторном вестибюле с мраморными ступенями, потом в круглом холле с полом, застланным толстым ковром, в котором тонут ноги, и с круглым стеклянным фонарем на уровне третьего этажа. И дверь с резными узорами. А на ней прозаическая бумажка с машинописной надписью: «Приемная». И от руки тушью по-венгерски: «Фогадотерем», что означает то же самое.