Улица Марата и окрестности

У меня было такое чувство, точно он сердится, упрекает меня за то, что я обманула его; изменилась, подурнела, стала вялая, равнодушная и теперь не интересна, не гостеприимна и, сверх того, устала и хочу спать.

"Кошмар", – промелькнуло у меня в голове.

– Я вас любил, – продолжал Чехов уже совсем гневно и наклонился ко мне, сердито глядя мне в лицо. – Но я знал, что вы не такая, как многие женщины, которых и я бросал, и которые меня бросали; что вас любить можно только чисто и свято на всю жизнь. И вы были для меня святыней. Я боялся коснуться вас, чтобы не оскорбить. Знали ли вы это?».

Потом Чехов ушел, а Лидия Авилова принялась себя терзать: «А если... если он не решился сказать "люблю" и сказал "любил" и ждал моего ответа, а я сидела как мертвая и не сказала ни одного слова?.. Если мы оба не поняли друг друга и я думала, что Антон Павлович "бросил" меня, а он думал, что я молчу, потому что равнодушна, хочу спать и мне надоели гости?»

Помнишь, читатель, слова Немировича-Данченко о случайной чеховской самоцитате в «Чайке»? Если верить Авиловой, в этом не было ничего случайного.

«Промучившись еще дня два, я приняла решение. В ювелирном магазине я заказала брелок в форме книги. На одной стороне я написала: "Повести и рассказы. Соч. Ан. Чехова", а с другой – "Стран. 267, стр. 6 и 7".

Если найти эти строки в книге, то можно было прочесть: "Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее".

Когда брелок был готов, я вырезала в футляре напечатанный адрес магазина, запаковала и послала в Москву».

Вот они, слова из «Чайки»!

Есть и еще одна чеховская страница в истории дома. Ее подсказывает адресная книжка Чехова: «Билибин В.В., Николаевская, 75, кв. 37».

Строки в одном из чеховских писем придутся нам сейчас как раз кстати: «...поехал к г. Билибину. Дверь отворила мне его невеста с лекциями в руках (она, Миша, на двух факультетах!) и очень обрадовалась, меня увидев. Я расшаркался новыми штиблетами и спросил: как Ваше здоровье? Но далее... Выпив у И. Грэка стакан крепкого, как деготь, чаю, я пошел с ним гулять на Неву, т. е. не с чаем, не с дегтем, а с Билибиным...»

Итак, Виктор Викторович Билибин. Хотя в этом доме он жил недолго, в чеховскую биографию попал именно этот его адрес.

И. Грэк, он же Диоген – такими были псевдонимы этого популярного юмориста. Юрист по образованию, он еще со студенческих лет сотрудничал в прессе. Писал рассказы, фельетоны, афоризмы, подписи к картинкам, да и всякие другие «мелочишки». Правда, сегодня цитировать опусы Билибина сложно: юмор быстро стареет. Вот, например, его характеристика цирка Чинизелли из заметки 1881 года:

«Ежедневные небольшие и неблистательные представления с участием исхудавших наездниц, разогорченных клоунов и измученных коней. Дорого, но гнило».

Смешно ли?

Впрочем, современники одобрительно оценивали «добродушный, но бесспорно наблюдательный юмор» Билибина. Да и Чехов, относившийся к нему по-дружески, был о его таланте высокого мнения, хотя и замечал: «Билибин начинает исписываться»...

СТАРУХА СТРАШНАЯ МЕНЯ ОБЛЮБОВАЛА

На исходе XIX века дом № 75 по Николаевской принадлежал уже известному нам финансисту и промышленнику Ефиму Шайкевичу. А в начале XX века здание перешло в руки купеческой семьи Бузовых, и уже в эту пору здесь поселились два новых человека, тесно связанных с литературным миром.

Первым из них был потомственный почетный гражданин Иван Иванович Соколов. Литератор-любитель, он состоял секретарем кружка поэтов и поэтесс «Вечера Случевского». Было в Петербурге такое объединение, в котором числились несколько десятков человек. Был среди них Николай Гумилев, а посещали вечера Блок, Сологуб, Вячеслав Иванов... Сам К.К. Случевский принимать участия в вечерах не мог: он к тому времени уже умер.

«Случевцы» собирались на квартирах его участников – и в том числе здесь, на Николаевской. Достоверно известны два вечера у Соколова, на которых присутствовал Гумилев: в апреле 1909 года и в феврале 1912-го. На втором, кстати, был и Федор Фидлер, учивший когда-то гимназиста Гумилева. По его просьбе Николай Степанович сочинил и записал в альбом Фидлера акростих:

Фидлер, мой первый учитель
И гроза моих юных дней,
Дивно мне! Вы ли хотите
Лестных от жертвы речей?
Если теперь я поэт, что мне в том,
Разве он мне не знаком,
Ужас пред вашим судом?!

Не слишком удачное получилось стихотворение, зато первые буквы строк складываются в посвящение: «ФИДЛЕРУ».

Мы уже упоминали на нашем пути Случевского – и обещали немного рассказать об этом поэте. Тут повод очевидный: отчего у Гумилева, Блока и иже с ними такое внимание к поэту, нами давно и прочно забытому?