Улица моего детства

Одной девушке отец поручил присмотреть за его конем. Всего на один день оставил любимого коня на ее попечение. А девушка заигралась с подружками, заболталась да про коня-то, что в поле пасся, и позабыла. Вспомнила про него, когда уже смеркаться начало. Спохватилась, глядь — а коня-то и нет. Всполошилась девушка. Уж больно красивый был конь, потому отец и боялся, как бы его не украли. Побежала девушка в одну сторону, стала кликать, искать, побежала в другую, а сама горестно повторяет сквозь слезы: «Ат ёк!.. Нет лошади!.. Нет лошади!..» Забыла, бедняжка, с перепугу о том, что с заходом солнца нельзя суетиться, нельзя метаться в темноте и шуметь. Коня она так и не нашла. А крик ее всем надоел. И тогда старуха одна, у которой от ее крика разболелась голова, в сердцах сказала: «Забери тебя шайтан, нерадивая! Не могла присмотреть как следует!» Шайтан услышал это и превратил девушку в птицу. Вот как появилась на свете кукушка, и вот почему голос у кукушки такой грустный. Как только начинает она куковать, я загадываю, сколько же мне лет жить, и считаю. После пятнадцати сбиваюсь. Отец знает, что я просто не умею считать, улыбается и спрашивает:

— Ну, сколько же, дочка?

— Сто! — отвечаю радостно.

— Не много ли? — смеется отец.

— Нет. Я хочу жить тысячу лет.

Отец становится серьезным.

— Кто знает, — говорит он тихо, будто самому себе, — может, и проживешь столько. Но сколько бы ни прожила, надо прожить свою жизнь с толком, побольше сделать добра людям…

Смысл его слов мне не совсем понятен. Но я не задаю вопросов, ведь как-никак я старшая и не должна надоедать взрослым, как Инжибийке.

Поскольку в ауле нашем, можно сказать, одна улица, то вся его жизнь на виду.

Днем почти все взрослое население на работе. Кроме детей, их бабушек, дедушек, никого на улице и не увидишь. Зато вечерами все меняется. Люди возвращаются с работы. Сначала по улице проезжают двухколесные арбы, запряженные одной лошадью и верблюдом. Погромыхивают, поскрипывают огромные колеса. На арбах, словно гора, возвышается и свисает почти до земли свежее сено. И так хорошо пахнет свежескошенной травой. А на самом верху, на сене, горделиво восседает возница. Нередко и еще кто-нибудь. Чаще кто-то из местного начальства — счетоводы, звеньевые, помощники бригадиров. А начальники покрупнее, такие, как, скажем, мой отец — бригадир, или председатель, или завфермой, обычно едут верхом на лошади, а то и на верблюде.

После арб появляются брички, битком набитые сельчанами. В тесноте, да не в обиде. И чем теснее, тем веселее. Мужчины и женщины разговаривают громко, стараясь перекричать тарахтенье и скрип, шутят, смеются. И наконец, последними появляются те, кто работал неподалеку. Они возвращаются пешком. В основном это женщины. Большинство из них несут на спине вязанки дров, сухой курай, траву для скота. Среди них и моя мать. С такими вязанками в проезжающие мимо брички не берут, нет места, вот женщины и тащат свои тяжелые ноши на собственном горбу.

Возвращались с работы взрослые, и садились мы всей семьей ужинать во дворе. Вот только комары отравляли по вечерам настроение. В других степных селениях комаров не было, почему-то они избрали местом своего обитания только наш аул, так, по крайней мере, говорил отец. И облюбовали они его, видимо, неспроста, а потому, что у нас много зелени, высокой сочной травы, зеленого камыша и вдоволь воды. Как бы там ни было, а комары с тонким нудным писком принимались виться над нами целыми тучами. Очень они нам досаждали, лишая возможности спокойно и безмятежно сидеть во дворе и наслаждаться прохладным вечерним воздухом. Чтобы хоть как-то защититься от этих кровожадных тварей, мы набирали в тазик щепок, сухой травы, чуть-чуть присыпали влажной землей и зажигали. Костер не горел, а дымил. Дымок валил то беловатый, то желтоватый и был такой едкий, что раздирал глаза, а в носу щипало. Лично я предпочитала укусы комаров, чем дышать этим смрадным дымом, и отбегала в сторону, кляня проклятых кровопийц и хлопая себя по рукам, ногам и щекам.

Однако стоило мне на несколько дней поехать к родственникам (а все наши родственники жили в других аулах), как я забывала и про комаров, и про выедающий глаза дым и сама не замечала, как принималась хвастаться. Местным детям я с гордостью сообщала, что у нас и терн есть, и виноград, и арбузы, и яблоки, и кукуруза, и тыква, и высокая трава, и деревья. Мне припоминалось только все самое хорошее. Особенную зависть вызывали у местных мальчишек и девчонок наши река и канал, где мы бултыхались в жару, ныряли с головой, брызгались. И как им было не завидовать, если там, где они жили, даже питьевая вода отдавала неприятным запахом и казалась мне горьковатой и солоноватой.

Когда я не на шутку расходилась в своем хвастовстве, мне напоминали, что у нас, мол, полным-полно комаров, которые прямо-таки пожирают людей. В ответ я только смеялась, что от комаров еще никто не умер. Если же спорщики стояли на своем, то я повторяла слова мамы: «Привыкли к комарам, даже не замечаем».