Улицы гнева

Сумерки поглощали предметы вокруг, погасив ароматное разноцветье. Где-то разрядили автомат. Посты усилены. Улицы патрулируются нарядами жандармов и полицаев. Риц, по-видимому, взялся за дело. На башне часовенки, откуда выпорхнули листовки, обнаружить никого не удалось. Задержаны духовные лица и кладбищенские приживалки.

Страх не оставлял Циммермана. Он приказал ординарцу запереть входы. Телефон, как мина, начинен сегодня взрывной силой. На черта он вообще увязался с войсками на восток? Ему предлагали остаться по болезни. Колдовал бы над розоватыми гладиолусами. Цветы всегда нужны людям. Цветы — у колыбели, они и у могилы. В радости и в горе. Без них жизнь слепа.

Дребезжащий звонок телефона заставил вспотеть. Докладывал Риц: преступники не обнаружены.

Потом в мембране заскрежетала шальная речь Зельцнера. Он уже добрался до «столицы» и там как мог улаживал инцидент.

Видимо, не так страшен дьявол. Но от Циммермана Зельцнер требовал решительных мер: преступников найти и задержать. Знает ли Циммерман, что в этих листовках? Вирши. Умелый слог к тому же. Надо начинать с довоенных комплектов местной газеты. Собственных виршеплетов, как и городских сумасшедших, обычно знают…

— Хорошо, штурмбанфюрер! Выполню, штурмбанфюрер! — повторял Циммерман, стоя у телефона. — Хайль Гитлер!

Пронесло!

Он оторвался от телефонного аппарата и вышел в сад, надеясь, что черная трубка больше ничего уже ему не скажет.

Увы! На рассвете, когда небо еще только бледнело, она, разбуженная, как и ее хозяин, гулким взрывом, сообщила мальчишески задиристым голосом Рица нечто такое, что заставило гебитскомиссара облиться потом и. вскочить в машину. Он проклинал Рица, и Антонеску, и Зельцнера, и вспомогательное управление, и всех партизан, которые собираются повернуть вспять колесо истории, и даже почтенную фрау Ростовцеву, просьбу которой уважил и о которой вспомнил вот невзначай.

Нефтебаза горела бесшумно, деловито выбрасывая в рассветное небо жирные клубы черного дыма. Накануне в металлические коллекторы, крытые алюминиевой пылью, перекачали море румынского бензина.

Никто не ожидал, что рука преступников дотянется до нефтебазы, кормившей стаи «юнкерсов» и «мессершмиттов», армады тяжелых танков, колонны автомашин. Нефтебазу тщательно берегли. Ее опоясывали ряды колючей проволоки. Бессменно маячили на вышках часовые, позвякивали цепями овчарки, не дремал и одинокий глаз прожектора. Резервуарный парк, в свою очередь, был обнесен внутренним колючим кольцом. Нынешний факел, несомненно, в честь его высокопревосходительства Антонеску.

Риц мрачно подтвердил предположение гебитскомиссара. Снова получен приказ от Вильгельма Телля. Извольте видеть...

— Ромуальд!

— Яволь, майстер.

ПРИКАЗ № 12

По случаю пребывания главного спекулянта нефтью Антонеску будет зажжен факел на нефтебазе. Высота — приблизительно двадцать метров. Предупреждаю гебитскомиссара и жандарма: не ищите поджигателей в этом городе. Главный пиротехник ушел. А если случится что — зажжем еще. Только поближе. Надо покрепче беречь, а то в безоружных на улице стреляете, гады, провокации устраиваете, а по хозяйству — болваны. Вот и нюхайте, паразиты, нефть,

Комиссар партизанского отделения Вильгельм Телль.

Циммерман всматривался в чужие буквы.

— Может быть, в самом деле поджигатели не местные? — спросил Циммерман Рица, сосавшего сигарету. — Район обезврежен...

— Все вранье, — ответил Риц. — Черный город, черная кровь. Я найду этого Вильгельма, если даже придется расстрелять каждого второго. Как стиль, Ромуальд?

— Стиль плох, майстер. Риц усмехнулся.

— Неграмотно. Плохо.

— Значит, писал малограмотный?

— Похоже, майстер.

— А может быть, маскировка?

— В таком случае — ловкая.

Медные каски сверкали то там, то тут, но Риц был убежден, что пожарники заодно с бандитами. Навоз! На свалку! Дать бы под шумок пулеметную дробь...

Впрочем, одного из этой мышиной гвардии, скребущейся под полом рейха, успели прихлопнуть. Вот он, настигнутый пулей часового. Пуля попала, видимо, в затылок, вывернула правую часть лица. Физически был силен, широкоплеч, ручищи плебейские, огромные, нос приплюснутый, дикарский.

— Поторопился часовой! — Риц тронул носком сапога голову убитого. — Я бы из него вытянул кое-что...

— Не все они общительны, Риц. — заметил Циммерман. Oн явно намекал на повешенного зимой Харченко...

— Красиво горит! — сказал Риц, вероятно для того, чтобы переменить тему. — Впервые в жизни вижу, как пылает бензин. А ведь пожаров повидал немало. Деревянные мосты горят тоже весело. Соломенные крыши в этих местах как будто специально приготовлены для огня, черт их подери! Однажды в Кракове мы сожгли синагогу, она трещала, как сухая метелка, а мне все чудилось, что трещат бороды, волосы... Там было до тысячи этих... Пшеница на корню стелется черным дымом и пахнет деревней. Это особый, счастливый запах. В нашей жизни много огня, господин Циммерман, он обжигает и закаляет настоящих людей. А дерьмо сушит и пожирает. Огонь хорошо понимают эсэсовцы. Завидую этим парням...