Уловка Прометея

– Десять лет назад вы даже получили Почетную медаль за мужество и героизм, и все такое прочее, – продолжал Данне. – Но ваши операции были настолько засекречены, что награждение проходило безо всяких церемоний и без присутствия президента, и я могу поспорить, что саму медаль вам так и не отдали.

На миг эта сцена снова воскресла в памяти Брайсона. Уоллер открыл коробочку и показал ему тяжелый бронзовый кругляшок. Конечно, требования секретности не позволяли рисковать, и это было бы совершенно немыслимо – приглашать Брайсона на процедуру награждения в Белый дом. И все-таки Ника захлестнула тогда волна гордости. Уоллер спросил, не задевает ли его тот факт, что он получил высшую награду США, а никто об этом так и не узнает. Брайсон, подумав, честно ответил, что не задевает. Об этом знал Уоллер, и знал президент, и его работа сделала мир чуть безопаснее – этого было достаточно. Брайсон говорил тогда совершенно искренне. Таковым, если излагать его в двух словах, и был дух Директората.

Данне тем временем пробежался пальцами по кнопкам панели управления, вделанной в стальную крышку стола, и плоские экраны, замерцав, ожили. На одном из них появилась фотография Брайсона времен его обучения в Стэнфорде – не официальное фото из документов, а снимок, сделанный без его ведома. Вторая фотография была сделана в горном районе Перу, и на ней был изображен Брайсон, уставший до полного изнеможения; впрочем, подкрашенная кожа и начинающая седеть борода скрывали эту усталость, превращая Брайсона в Джамиля Аль-Муалима, сирийского специалиста по военному снаряжению.

Удивление – это такое чувство, которое не может длиться долго. Брайсон почувствовал, что его потрясение постепенно сменяется раздражением, переходящим в гнев. Очевидно, он угодил в эпицентр внутренней грызни агентств по поводу законности методов Директората.

– Очаровательно, – сухо заметил Брайсон, в конце концов нарушив молчание. – Но я полагаю, что вам стоит обсуждать этот вопрос с другими людьми. Теперь я занимаюсь исключительно чтением лекций – я думаю, что вам это известно.

Данне дружески похлопал Брайсона по плечу, явно пытаясь успокоить своего гостя.

– Друг мой, вопрос не в том, что нам известно. Он заключается в том, что известно вам, – и еще более в том, что вам неизвестно. Вы верите, что отдали пятнадцать лет жизни ради службы своей стране. – Данне повернулся и впился в Брайсона пронзительным взглядом.

– Я знаю, что я делал, – спокойно и твердо отозвался Брайсон.

– А вот тут вы, к сожалению, ошибаетесь. Что, если я скажу вам, что на самом деле Директорат не является организацией, состоящей на службе у правительства Соединенных Штатов? И никогда ею не являлся. А даже прямо наоборот.

Данне откинулся на спинку стула и пригладил растрепавшуюся копну седых волос.

– Черт подери! Я понимаю, что вам нелегко это слышать. Но и мне нелегко это говорить – честно вам признаюсь. Двадцать лет назад мне довелось разбираться с одним парнем. Он считал, что работает на Израиль, и держался, как настоящий фанатик. Мне пришлось объяснить парню, что его надули. Что на самом деле он получал плату за свою службу от Ливии. Все пароли, все связные, встречи в тель-авивских гостиницах – все это было частью интриги. Достаточно неуклюжей, по правде говоря. В любом случае, нечего ему было вести двойную игру. Но мне даже стало жаль этого парня, когда он узнал, на кого на самом деле работал. Я никогда не забуду, какое у него сделалось лицо.

Брайсон почувствовал, что краснеет.

– А эта чертовщина тут при чем?

– На следующий день мы должны были передать его в министерство юстиции для закрытого судебного заседания. Но прежде, чем мы успели это проделать, парень застрелился.

На одном из экранов возникло другое изображение.

– Это человек, который завербовал вас, – верно?

Это была фотография Герберта Вудса, одного из преподавателей Стэнфорда, консультанта Брайсона и выдающегося ученого. Вудс всегда нравился Брайсону за свою исключительную способность к языкам – он бегло говорил на дюжине – и непревзойденную память. А еще, возможно, и потому, что не походил на сложившийся стереотип сутулого ученого. В здоровом теле здоровый дух – Вудс вполне подходил под это определение.

Экран померк, потом на нем появилась не очень качественная фотография молодого Вудса. Вудс стоял на улице – Брайсон тут же узнал московскую улицу Горького, которой после окончания «холодной войны» вернули ее дореволюционное название. Тверская.

Брайсон рассмеялся, не скрывая своего отношения к этой нелепости.

– Чушь какая! Вы собираетесь открыть мне тот ужасающий факт, что Герб Вудс в молодости симпатизировал коммунистам? Мне очень жаль, но вы зря старались: об этом и так все знают. Вудс никогда не скрывал своего прошлого. Именно поэтому он и сделался таким убежденным антикоммунистом: он на собственном опыте проверил, какой притягательной может быть вся эта дурацкая утопическая риторика.

Данне покачал головой, и на лице его появилось загадочное выражение.