Улпан ее имя

– Ты сама сказала, что я – грешный человек, очень грешный. Есть моя вина и в болезни, и в смерти брата. Как ты смотришь?.. Я – как бедел-хаджи[74] – отправлюсь в Мекку вместо Есенея?

В Мекку… Прикованный к постели Есеней, которому не могли помочь омские, тобольские, тюменские, челябинские доктора, какое-то время уповал на бога: «О алла! Я предам забвению все мирские заботы, буду славить тебя – лишь верни мне силы…» Но бог был глух к его молитвам!

– А ты помнишь, – сказала Улпан, – слова Есенея незадолго перед смертью? Когда пришли к нему прощаться? «Если бог считает, что он мне больше ничего не должен, то и я ничего не должен ему». А почему он это сказал? Кому сказал? Помнишь?

– Конечно, помню… Люди, пришедшие попрощаться с ним, предложили послать кого-нибудь в Мекку вместо него.

– Я смотрю на тебя, Иманалы, и думаю… Все, что ты делаешь, ни в чем удержу не знаешь. Был буяном, забиякой – без удержу… Теперь без удержу предался богу, четки из рук не выпускаешь… Если ты признал свои грехи, если ты осуждаешь себя – это и называется искуплением. А в Мекку… Ты даже представить не можешь, в какой стороне она находится. Ты в Кзыл-Жаре ни разу не бывал. Мекка… Сиди уж дома!

И еще один разговор был у нее с Шондыгулом.

– Каранар… Ты успеешь до вечера пригнать из ближних табунов трех темно-серых, в яблоках?

Не было ничего на свете, чего не сделал бы Шондыгул, если Улпан называла его – Каранар. Но на этот раз он отрицательно покачал головой:

– Нет, не успею… Ты забыла, что сегодня вторник, день неудач, из дому можно выезжать только после полудня. А если выеду после полудня, вернусь только к рассвету.

– Хорошо, Каранар… Вернешься к рассвету, это будет не поздно. Выбери тройку, чтобы по масти не отличались. Нужны для одной упряжки.

– Понял, понял… Больше можешь ничего не объяснять, – ответил Шондыгул и пошел собираться, чтобы сразу после полудня и выезжать.

К ужину Торсан не приходил, отсиживался в управе. А за завтраком, хоть и передавал Улпан пиалу, но его дурное настроение пока не развеялось.

– Торсан, ты не видал еще? – обратилась к нему Улпан, стараясь ничего не замечать. – Я велела пригнать из табуна трех темно-серых, все – в яблоках. Поедете в Кзыл-Жар, запрягайте их.

– А я видела, апа! Кажется, много я лошадей перевидала… А таких красивых… Я даже не знала, что такие бывают на свете! – Бижикен налила Торсану чаю. Торсан заулыбался:

– А мне почему ничего не сказала?

– А ты почему всю ночь спал, отвернувшись от меня? Кроме того, мне хотелось получить коримдык[75] от тебя!

Ничего не было важнее для Улпан, чем счастье Бижикен, чем мир в ее доме…

– До вашего отъезда надо приучать их к упряжке, и еще следите – степные лошади в городе пугаются, могут понести. Твой отец, Бижикен, этот табун велел пасти отдельно, не смешивать с другими. В последний раз он гнался за волком, и вместе с конем провалился в наледь. Так Шондыгулу крикнул сперва Байшубара вытаскивать, а потом уж его самого. Еще отец говорил: эти кони – нрав у них такой – они ни одного жеребенка не отдадут волкам, все кидаются на защиту…

Торсан еле мог усидеть на месте и сразу после чая пошел взглянуть на лошадей.

Вернулся – будто заново на свет родился:

– Апа!.. Сибаны не зря говорят, что вы – святая! Угнанные кони не стоят того, чтобы принести их в жертву за благополучие этой тройки! Апа… Простите меня за вчерашнее… Ваш сын вел себя как мальчишка…

– Е-е, айналайн… В семье всякое бывает, но я не из тех, кто держит зло. Достаточно, что ты сам понял… Нет сильнее человека, который умеет признать свою оплошность.

– Вы жалеете меня, апа, но клянусь богом – вы от меня слова лишнего никогда больше не услышите!

– Ладно, шырагьш… Но что вчера ты верно сказал, надо это дело решить раз и навсегда… У меня других наследников нет, кроме вас двоих – сына моего и дочери… Я могу снова собрать людей и повторить свои слова. Вечером скажете мне, что надумали…

Торсан с Бижикен до вечера так и не договорились. Бижикен твердила, что заводить речь о наследстве – для ее матери убийственно.

Торсан возражал:

– Но ведь апа сама начала…

– Сама? Нет, дорогой, ты начал, когда вернулся из Каршыгалы…

– А что я мог другое, если твои братья смеются мне в лицо и уверяют – они наследники.

– Ты, наверное, первым задел их.

– Я не задевал. Я только сказал, кони не без хозяина… Чтобы их брал, кто захочет.

– А разве этого недостаточно?

– Для кого?

– Для них… Ты сказал – ты хозяин табунов!

– А я должен был сказать, что я не хозяин?

– Настоящий хозяин ничего не должен говорить! Я уж представляю, какие молнии метали твои глаза…

– Мне больше не хочется вспоминать об этом, Бижикен. Прошу тебя, прекратим этот разговор…

– Давай и о наследстве прекратим.

– Пусть апа сама. Что она скажет, я стану рабом ее повелений…

– Хорошо, – согласилась с ним Бижикен.

За вечерним чаем Улпан сказала: у них достаточно времени было, чтобы подумать и обсудить, и к какому же решению они с Бижикен пришли…

– Наши две головы не стоят вашей одной, – ответил Торсан. – Наше решение – что вы скажете, на то мы и согласны…