Улпан ее имя

Тлемис позаботился и о том, где их устроить. На берегу реки, там, где Тобол делает извилистую петлю, стояли юрты: три белые и две темные.

Сойдя с коляски, Улпан распорядилась, будто всегда привыкла распоряжаться:

– Мы с мамой устроимся в моей отау, ты – в большой юрте, а в третьей – будем принимать гостей. Там и обедать будем, а чай станем пить в отау. Слезай, мой тигренок…

Улпан старалась не удивляться, и это ей удавалось, а Есеней не мог не удивляться и не скрывал удивления, наблюдая, с какой непринужденностью, как рассудительно ведет себя и делает все его Улпан, и – в неисчислимый раз благодарил аллаха за то, что прошлой осенью принял необычное решение зимовать с табунами в Каршыгалы.

Он задержался – поздороваться с людьми, встречавшими его, а Улпан с матерью и с ними Тлемис прошли дальше, к белоснежной отау.

Какая-то казашка собиралась откинуть тундик, закрывавший дымовое отверстие вверху.

Улпан сказала:

– Пусть не трогает, мама сама откроет.

– Эй, баба! Не трогай, прочь! – крикнул Тлемис. Наверное, это его жена. Так грубо и без всякого к тому повода и с наемной прислугой не разговаривают.

Женщина скрылась, как не было ее.

Открыть тундик – тоже не простое дело. Несибели сначала взглянула на солнце, определила, откуда дует ветер, и лишь потом откинула войлок.

В юрту она вошла следом за дочерью и остановилась в изумлении. Верхний покров из белой кошмы украшал орнамент из черного бархата, искусно вытканные ковровые полосы скрывали решетчатые стены, а пол был устлан ворсистыми коврами. Напротив входа возвышались постельные принадлежности – атлас, бархат… Сундуки были покрыты войлочными чехлами, тоже из белой кошмы. Начищенный медный кумган с длинным изогнутым носом, медный тазик для умывания. Занавеси из тяжелого голубого шелка.

Все здесь сияло, переливалось, но Улпан, верная слову, данному самой себе, не выказала удивления. Она поблагодарила Тлемиса – он вошел за хозяйкой и ее матерью:

– Только ваш взгляд может заметить, если что не так… А я не вижу недостатков, ни одного, Тлемис-ага. Не обижайся, что я называю тебя по имени. По имени я называю всех, начиная с Есенея.

За долгие годы он привык, что русские женщины зовут его – Туламеш или Тиламеш, и потому, даже не обратил внимания, когда Улпан окликнула его по имени, что в аулах не принято при обращении к мужчине. Но и сам сейчас раздумывал, как обратиться к этой токал, избалованной, кажется, вниманием старого мужа.

Так и не решив, он обошелся без прямого обращения:

– Недостатки есть… Как не быть! Но постепенно наладим. В Тобольске на ярмарке можно все найти, чего только душа пожелает. А еще – у меня целый косяк знакомых купцов. Так что вы не беспокойтесь.

Он вышел.

– Апа… Садись. На самое почетное место, где всегда сидишь и дома. Это – моя отау. В аул Есенея ты повезешь меня с этой юртой.

– Солнышко мое, когда же ты успела? Когда ты заказала такую юрту?

– Апа, ведь я – Есеней? А какие могут быть трудности для Есенея! Завтра поедем на ярмарку. Что нужно для тебя, для отца, для дома – бери все… Все купим… Не я приехала с Есенеем на ярмарку, а Есеней приехал со мной.

Но как же могла не удивляться Несибели? За одну только зиму Улпан приручила такого человека, как Есеней. А ведь еще не было главной свадьбы в родном его ауле.

Вошла женщина, которая к их приходу безуспешно старалась открыть тундик.

– Будете умываться? – спросила она.

– Будем, будем… А вы жена Тлемис-ага?

– Да, жена…

Когда Улпан и Несибели умылись, переоделись, джигиты принесли дастархан, кипящий самовар. Улпан сказала им:

– Пусть кто-нибудь из вас позовет Есенея. А самовар ставьте сюда, я сама буду разливать чай.

Есеней пришел не один. Кроме Тлемиса, были еще два татарских купца и один русский. Тех двоих звали Галиаскар, Галиулла, а русского – Глеб.

Улпан, впервые в роли хозяйки не в ауле, не дома, с каким-то обостренным вниманием перехватывала взгляды гостей, читала мысли… Кажется, они поначалу приняли ее за дочь Есенея. А Несибели – за его жену. Но потом начали сомневаться – и так в сомнении оставались, пока Есеней не заговорил с ней:

– Улпанжан… К нам пришли торговые люди, а торговые люди всегда торопятся, всегда у них времени мало, а дел по горло. Этот русский хочет купить твоих лошадей, оптом. Если, конечно, вы сговоритесь.

Тлемис счел нужным напомнить о ярмарочных ценах:

– Четыре лошади проданы, каждая – по сорок рублей. Но из всех лошадей эти четыре были самые лучшие.

– А этот человек – Галиб – по сколько дает?

– По тридцать пять…

Улпан долго думать не стала и торговаться не стала:

– Как там у вас полагается? – сказала она Тлемису. – По рукам, что ли, хлопнуть. Я согласна.

Перед уходом Глеб еще сказал:

– Мадам, за мной – самая лучшая чернобурка, какую я смогу найти, и парижские духи…

Тлемис перевел и объяснил – «мадам», так обращаются к знатной женщине.