Улпан ее имя

Шынар хотелось ответить – пущу… Есеней все это говорит не только для нее, но и для Улпан, чтобы Улпан поняла – ее подруга вошла сестрой в их дом, и сам Есеней, не обращая внимания на перешептывания, может разговаривать с ней, как со своей, как с родней.

Улпан поняла это и благодарно засмеялась.

А Шынар все еще сомневалась. Сам Есеней?.. Есеней-бий? В ауле у себя – далеко отсюда – Шынар не раз слыхала, что человек, носящий это имя, нравом крут, временами бывает жестоким, что лицо у него рябое, лицо, не знающее улыбки. Она слышала и другое… Воры, разбойники, по ночам угоняющие конские табуны, к обычной молитве добавляют: «О алла! Сохрани… Не дай попасть в руки Есенея…»

Сейчас, казалось ей, говорили про другого Есенея… И, до сих пор не смевшая поднять на него глаза, Шынар взглянула, но сказать ничего не сказала, только улыбнулась.

Есеней настаивал:

– Шынаржан… Ты молчишь… Почему? Неужели этот Туркмен усмирил и тебя, как усмирял самую непокорную лошадь в табуне? Ты не ответила – пустишь меня к себе или не пустишь?

Шынар ответила:

– Пущу или не пущу? Пущу, наверное… Я не оставлю вашу жалобу без внимания. Возможно, и сумеем удовлетворить вашу просьбу, – подражая голосу бия, выносящего решение, сказала она.

Есеней довольно закивал и обратился к Мусрепу:

– Слушай, Туркмен, они не случайно с первого взгляда узнали одна другую!

А сама Улпан на время замолкла, прислушивалась к разговору.

У казахов только за чаем можно спокойно и не торопясь говорить друг с другом. Пока мясо на дастархане – не до разговоров! Надо сперва глазами выбрать на блюде кусок получше, потом – успеть ухватить его вроде бы случайно… Глаза, руки, рот не бывают свободными. И уши закрыты для любого, самого умного, собеседования.

Шумящий самовар и чайник с заваренным чаем делают людей за дастарханом внимательными друг к другу, тогда можно вести непринужденную беседу, поверять собеседнику сокровенные мысли, выяснять отношения.

Улпан, прислушиваясь к Шынар, Есенею, Мусрепу, принимая благословение почтенного старца Бакберды, не могла не думать и о том, что бросилось ей в глаза при входе в аул Есенея, который встретил ее по-родственному. Гостеприимно. Как байбише.

Не только дети, оборванные, больные, стояли у нее перед глазами. Нет… Уже много времени провели они за дастарханом, и Есеней был таким, каким она привыкла видеть его рядом с собой. Но почему – кроме четырех стариков, которые ушли первыми, благословив молодоженов, кроме Мусрепа, который известен своей независимостью, – джигиты, только согнувшись, входили в юрту Есенея?..

Он же их сам назначил – сорок джигитов, не одних сибанов, а из всех родов, входящих в племя керей, сорок джигитов – по одному – входили в юрту, сообщали, что сделано, чтобы той прошел, как приказывал Есеней, и торопливо удалялись, спиной отступая к выходу. Некоторым давали по пиале кумысу, другим не давали. И, как несмолкаемая песня, сопровождала застолье замысловатая брань Иманалы – он суетился снаружи. Улпан еще подумала: может быть, Иманалы, с его воплями, Айтолкын, с ее высокомерием, и отпугивают людей от Есенея, что к нему близко подойти не решаются. Не будет от этого пользы сибанам, в род которых она вошла как байбише.

Даже Тлемис, доверенный Есенея, приехавший вместе с ними, не задержался.

Один раз появился, доложил:

– У озера Кожабай собралось триста юрт, пяти волостей – кереи и уаки… Сгоняют скот для забоя. Доят кобыл. Будет и кымыран[46] в достатке.

Только это сказал и, не присаживаясь, ушел.

Рядом была Шынар – ее новая привязанность. Мусреп – отныне и навсегда ее старший брат. Мать не сводила с Улпан радостных и неспокойных глаз.

Был Есеней…

Но Улпан не могла вполне безмятежно наслаждаться своим счастьем. Уважение к Есенею? Да… Страх перед ним? Да. Любят ли его сородичи – люди из рода сибан? Нет… Тот, чья слава шагнула за много переходов во все стороны, ближних своих держит в тисках, а сам носитель славы в конце концов остается одиноким. Спору нет – Есеней большой человек, но большой человек давит больнее, это Улпан понимала – Улпан, дочь бедного, но вольного рода курлеутов. И – при возможности думать, что хочешь, говорить, что хочешь, делать, что хочешь, при всей любви Есенея к ней – в душу Улпан вползала тревога.

Она надеялась: может, ошибаюсь… Тогда почему в ауле, в котором вдоволь мяса и кумыса, не слышно смеха, не слышно веселых голосов? И никто, с тех пор, как они устроились за обильным дастарханом, не спел ни одной песни.

От этих мыслей, совсем не нужных для первого приезда в аул мужа, ее оторвал Мусреп:

– Когда той кончится, мы три дня никуда не уедем, – настаивал он. – А сегодня нам надо домой, если ты позволишь, Улпанжан…

Кажется, он уже вторично повторил эту просьбу.

– Хорошо, Мусреп-агай… – согласилась Улпан, она вдруг почувствовала себя безмерно уставшей. – Как вам с Шынар надо, так и поступайте. А я до возвращения, до начала тоя проживу с мамой в отау.

Шынар молчала, но видно было, что она поддерживает просьбу.