Улпан ее имя

– Садись поближе, – подвинулся немного Есеней и объяснил второй соседке, самой старшей среди женщин: – Эта келин меня называет просто по имени…

Старуха удивилась:

– Да? Это правда, шырагым?[56]

– Сами заставили, я не соглашалась…

– Улпан, наверное?..

После тоя по случаю переезда на джайляу, после разговора на холме совета, после женского чаепития в юрте Улпан – люди из рода сибан, люди вроде и свободные, но – зависимые, почувствовали прилив надежд. Что-то менялось в их судьбе. Многие превозносили Есенея – под старость лет стал думать о боге, вспомнил о сородичах… А женская половина – не Айтолкын, понятно, – на все голоса расхваливали Улпан: «Наша! Дочь бедняка! Видно, родилась на счастье обездоленных сибанов».

А в тот раз, когда женщины стали расходиться, Улпан попросила Шынар задержаться. Улпан прикидывалась, что ревнует Шынар к Есенею, а Есеней отговаривался – он вспоминает свою молодость, когда видит Шынар…

И Есенею, и Улпан надо было сейчас, чтобы с ними находился кто-то третий, пока не растворился горький настой обиды. Улпан понимала, каково будет Есенею, если он от нее услышит проклятие, произнесенное Айтолкын: «Пусть этот аул захватят калмыки». А Есеней тоже не мог передать ей слова младшего своего брата: «Я лучше сожгу Эльтин-жал, чем отдам его Туркмену!» Так старается Улпан навести порядок в аулах, а поперек дороги все время становится Иманалы…

Они не заговорили об этом и когда остались вдвоем.

– Есеней, что за тюки загромождают нашу большую юрту? Что в них? И что в сундуках, которые еле закрываются?

– Если бы я помнил… – вздохнул он. – Разные вещи. Давно я не заглядывал туда. Наверное, и плесенью все покрылось, черви поели, моль поточила. Пахнет затхлым, это и беспокоит тебя? Я бы рад был – развесь, посуши, от ненужного освободись.

На другой день Улпан с помощью Дамели и ее дочери Зейнет таскали и таскали вещи из большой юрты, из юрты для гостей. Поляны еле хватило, чтобы разложить дорогие одеяла, ковры, кошмы, шубы, кафтаны! Кое-что было попорчено, и все же о сохранности вещей позаботились лютые морозы Сибири.

Есеней едва взглянул на свое богатство, повторил, чтобы Улпан избавлялась, как ей вздумается, и заторопился к озеру, только махнул Мусрепу, который ходил возле своей юрты, неподалеку.

Улпан принялась за дело. Двенадцать волчьих шуб и двенадцать кафтанов она послала двенадцати аксакалам, передав слова Есенея: «Во время тоя, когда праздновали мою свадьбу с Улпан, мы не успели достойно одарить почтенных людей, теперь вот посылаю, примите в знак уважения». С теми же словами почти двадцать лисьих шуб было отправлено наиболее прославившимся среди сибанов карасакалам.

Женщинам подарки Улпан раздавала сама – ковры, ни разу не развернутые, одеяла, которыми никто не покрывался, подушки, на которые никто еще не преклонял головы. Давала кошмы. И еще по фунту чая.

Шондыгулу, который развозил подарки мужчинам, и Дамели Улпан сказала:

– Берите сами, что понравится…

Они долго отказывались, наконец, под ее нажимом, Шондыгул признался:

– Кошмы бы немного… Юрту надо подлатать. Улпан заставила его взять столько кусков, что не латать – новую юрту можно поставить.

Дамели напомнила – Зейнет, ее единственную дочь, пора в скорости выдавать замуж. Улпан отобрала для нее полное девичье приданое – всего хватало в сундуках Есенея.

– Если мы чего забыли отложить, напомнишь, Дамели-апай…

Она заставляла и Шынар:

– Ты что ходишь вокруг с пустыми руками? Брала бы что-нибудь для себя, для дома!

– Мы и так еле добрались на джайляу со своим барахлом, – отказалась Шынар. – Даже подумывали – как избавиться, может, тебе что-нибудь отделить…

К вечеру, когда снесли обратно то, что осталось, порожними оказались десять сундуков, и десяти тюков как не было.

Есеней весь день не показывался дома, а когда вернулся, то не узнал собственную юрту.

– Е-е, Улпан! Выходит, у нас в юрте и повернуться теперь можно? Ты настоящая колдунья, оказывается, в нашем доме можно жить…

За день Улпан заменила постель. Исчез запах затхлости. Нижний край кошмы был подвернут, и ветер доносил терпкий запах густых степных трав.

– Что могла, то сделала, – скромно ответила Улпан, но глаза у нее сияли.

– Что могла?.. Ты много сделала! Я буду отныне звать тебя – моя Акнар…

– У нас уже есть белая верблюдица, как только ветер с юга, надо за ней следить, чтобы не ушла…

– Я и за тобой услежу… А скажи, что у казахов священнее, чем – акнар?.. Сильнее?.. Дороже? Прекраснее?

– Хорошо. Если так, – так меня и зови. – Она повернулась к Шынар, которая оставалась помогать ей. – Слышишь? Скажи, хорошее имя?

– Имя-то хорошее, но – белая, слишком почетно для тебя. Но так говорит бий-ага, и нам поневоле приходится согласиться. Смотри, Улпан, – нет такой тяжести, что была бы не под силу для акнар… Значит, и тебе придется…

– Будешь, будешь звать меня – Акнар! Послушай, Есеней, что делается? Что-то есть между вами. Эта баба постоянно издевается надо мной, позволяет себе говорить высокомерно!

Есеней посмеивался:

– Пусть среди сибанов будет хоть один – один человек, который говорил бы Улпан, что он думает о ней…