Улпан ее имя

К вечеру похолодало, и они уже собрались возвращаться, но собаки обнаружили волка. С осени погода стояла переменчивая, и когда выпал снег, поверх снежного покрова образовалась ледяная корка. Все три собаки порезали себе ноги и хромали. Есеней, и с ним Кенжетай и Шондыгул, пустились в погоню. Собаки не поспевали за волком, но конь Есенея по кличке Байшубар, не знающий равных по скорости и бесстрашию, настиг волка, не проскакав и пяти верст. Есеней занес шокпар для удара, а волк неожиданно отпрыгнул к озеру, вбок, Байшубар – за ним, и они снова настигали зверя… Есеней не понял, что произошло… Потом оказалось – он с конем провалился в омут близ озера. Холодная вода пронзила его, он шевельнуться не мог, а чубарый метался из стороны в сторону, ломая лед, но тоже не мог выбраться.

Подоспели Шондыгул и Кенжетай – Есеней по грудь стоял в воде. Они кинулись к нему. «Сперва коня!» – сумел сказать он. Шондыгул ухватил длинный сыромятный шылбыр, идущий от недоуздка, и конь рванулся, ступил на берег, недаром Шондыгула в молодости прозвали туйе-палуан, то есть палуан, который всегда берет на состязаниях первый приз – верблюда. Потом кинули шылбыр Есенею. Один сапог был у него на ноге, а другой торчал в стремени.

Солнце шло на закат. На морозе, вдали от жилья, можно было лишь наскоро сменить Есенею белье и штаны. И, не медля ни минуты, пустились в путь. К ним присоединились другие – те, что не участвовали в охоте. По дороге не было ни аулов, ни хотя бы чабанских стоянок. Только поздно вечером попался шалаш табунщика. Есеней переоделся с ног до головы, они расположились выпить горячего чаю, но снаружи послышался недовольный окрик:

«Е-ей!.. Что за собаки ворвались в шалаш без хозяина?»

Шондыгул поднялся и вышел, что-то сказал, и тут же всадник повернул коня, раздался дробный перебор копыт.

Шондыгул вернулся.

«Чей кос?» – спросил Есеней.

«Кожыка».

«Кожыка?!»

«Его…»

«А кто приезжал, он сам?»

«Нет, какой-то его человек».

«Мы здесь не останемся. Едем, джигиты. В косе Кожыка глоток воды сделать и то грех. Пожуете то, что у вас в хоржунах».

С Есенеем не спорили, хоть ездили с самого утра и нигде не останавливались на привал.

Вот уже много лет не мог он настигнуть Кожыка, который был верным человеком Кенесары, а после его гибели в бою с киргизами поселился в этих краях, на севере. Кожык рыскал по всей степи, и с ним такие же головорезы, как он. Грабил. Средь бела дня угонял лошадей в аулах и присоединял к своим табунам. А когда хозяева, зная, чьих рук это дело, требовали их обратно, Кожык, посмеиваясь, отвечал: «Это – табуны Есенея… Попробуйте забрать, если вы батыры».

Об этом не раз приходилось слышать Есенею. «Есть у меня заклятый враг, – говорил он. – Попадись мне в руки Кожык…» А когда ему донесли, что Кожык останавливался в доме у Иманалы и ночевал там, Есеней прогнал родного брата, – и с тех пор не приближал к себе. «Этот Иманалы, будь он в силах, ни перед чем не остановился бы», – качал головой Есеней, будто о ком-то постороннем шла речь.

После того как он провалился в полынью, Есеней провел в пути ночь, день и еще ночь. Его била дрожь, и, чтобы согреться, он то и дело пускал Байшубара во весь опор, но дрожь не проходила.

Подобно тому, как Есеней привык жить в «русской избе», он привык и к «русской бане». Он даже шутил: «Вот бы – перед совершением каждого намаза, казахи, вместо омовения, ходили бы в баню. От девяноста девяти болезней избавились бы!»

Перед уходом он сказал Улпан:

– Акнар, а ты полежи… Я не вернусь, пока солнце не поднимется высоко. Хочу погреться как следует.

В бане он пробыл почти до обеда. Туда ему носили кумыс и еду. Он надеялся, что, если отойдут застывшие кости, то уймется и дрожь в руках и ногах. Поэтому Шондыгул семь потов с него спустил, исхлестал всего березовым веником. А дрожь не унималась.

Дома он лег и с головой укрылся волчьей шубой.

– Акнар, не буди, пока сам не проснусь. Проснулся он на следующий день, к полудню. Волосы, борода были спутаны, как у неживого. Лицо – словно у восьмидесятилетнего старца, кожа множеством морщинок сползла к подбородку, складками, таким бывает наколенник у поношенных шаровар. Он на двадцать лет постарел. Лицо его и раньше было суровым, но стоило вглядеться, и оно казалось мужественным, решительным – лицом настоящего мужчины. Оно становилось мягким и добрым, когда он смотрел на Улпан.

Она всю ночь просидела у его постели, но он лежал, укрывшись с головой, а сейчас она испугалась – на нее смотрел, жалко улыбаясь, незнакомый старик. Другая заплакала бы. Улпан приветливо сказала:

– Мой тигр, ты спал спокойно… Целые сутки спал, но я не будила тебя, хоть мне скучно было. Ну и устал же ты… Вставай, одевайся, ты весь оброс! Позвать Кенжетая?

– Позови… А сама иди, мне нужно одеться.