Ульрих Цвингли. Его жизнь и реформаторская деятельность

В этом взгляде, правда, слышится скорее отголосок платоновской философии, чем исторического христианства, но если понимать христианство не как догматическое учение, а как учение любви, то, конечно, взгляд Цвингли покажется гораздо более близким к духу христианства, чем мрачные теории Лютера и Кальвина. Отрицая радикальную испорченность человеческой природы, Цвингли этим самым возвращает человеку его свободу воли. Дети, умершие без крещения, не могут считаться осужденными; народы, не знавшие Христа, не исключаются из царствия небесного. Божественное предопределение следует понимать лишь как предвечное решение Божественной мудрости и благости по отношению ко всем людям вообще. Бог предвидит, конечно, все дела человека, но он предоставил ему полную свободу действий и не желает гибели грешника.

И как церковный, и как общественный реформатор Цвингли, очевидно, не принадлежит той эпохе, в которую жил, – он является скорее предвестником новейшего миросозерцания. И Лютер, и Кальвин стоят еще во многих отношениях на средневековой почве: Лютер со своим консервативным стремлением сохранить все, что возможно, от старой традиции, Кальвин – со своим ярко выраженным теократическим идеалом, представляющим слепок со всемирной теократии римской церкви. Деятельность Цвингли носит совершенно другой характер. Она принадлежит, как мы видели, не только церкви, но и государству, и в той и другой области реформатор совершенно порывает со всякой традицией. Вся средневековая организация церкви и государства была ему ненавистна, свои идеалы он черпал из античного республиканского мира. Воспитанный на классических философах, он не отвергал, подобно другим реформаторам, вмешательства разума в дела веры. Он сам, путем свободного исследования, дошел до истинного понимания Евангелия, открыл те заблуждения, которые накопились в учении церкви в течение веков. Он был убежден поэтому, что и разум имеет божественное происхождение и что в его выводах не может быть противоречия с божественным откровением. При всей своей глубокой религиозности Цвингли является представителем индивидуальной свободы духа, защитником прав человеческого ума и предвестником рационального и критического направлений новейшего времени. Вот эта-то примесь свободной критики в религиозном учении Цвингли и вызывала недоверие Лютера, она-то и внушила ему более инстинктивное, чем сознательное восклицание: “У вас другой дух, чем у нас!”

Лютер был прав. У Цвингли был, действительно, другой дух, непонятный и чуждый германскому реформатору, но зато вполне понятный и симпатичный для нас, – это дух новейшего времени, дух широкой гуманности и терпимости, требующий безусловной свободы мысли и убеждения. Реформаторы такой свободы не признавали. И Лютер, и Кальвин, в сущности, только заменили папу в Риме “книжным”, бумажным папою, они установили целую систему христианского правоверия и на освобожденную от прежнего ига мысль наложили новые оковы, сказали ей “ты не пойдешь далее”.

Цвингли до конца оставался чуждым этому узкому доктринерству. Свои теологические взгляды он не возводил в непогрешимые догматы, не утверждал, что истина уже найдена им, не требовал от своих последователей слепой веры, не клеймил своих противников “исчадиями сатаны”. Вопросы догматические стояли для него на втором плане – он стремился лишь к нравственному усовершенствованию человека, к полному согласованию жизни с учением. Поэтому, будучи сам глубоко верующим христианином, он признавал возможность спасения и для людей других вероисповеданий. Он был убежден, что и Платон пил из Божественного источника, и язычника Сенеку решился назвать святым человеком. В “Christianae fidei expositio”, написанном в июне 1531 года и представляющем как бы лебединую песнь реформатора, мы находим следующее замечательное и поразительное по своей смелости место:

“Когда св. Павел говорит, что невозможно быть приятным Богу без веры, он говорит о тех неверующих, которые, зная Евангелие, все-таки не верили ему. Я не могу допустить, чтобы Бог предавал одинаковому осуждению и того, кто добровольно закрывает глаза от света, и того, кто, помимо своей воли, живет во мраке. Я не могу допустить, чтобы Господь отверг те народы, все преступление которых заключается в том, что они не слышали Его учения. Нет, перестанем дерзко ставить границы милосердию Божию. Что касается меня, то я убежден, что на небесном собрании всех существ, допущенных к созерцанию Всевышнего, мы увидим не только святых людей Ветхого и Нового заветов, но и Сократа, Аристида, Нуму, Камилла, Катонов, Сципионов... Словом, я убежден, что не будет ни одного благородного человека, ни одной святой души, к какому бы они ни принадлежали веку, в какой бы стране ни родились, которые не вошли бы в Царство Небесное...”