Ульрих Цвингли. Его жизнь и реформаторская деятельность

Но ни лестные аттестации величайшего в то время научного авторитета, ни собственная любовь к науке не могли отвлечь Цвингли от его главного жизненного идеала – приносить непосредственную практическую пользу своим соотечественникам. Он не жаждал лавров ученого, его честолюбие заключалось лишь в том, чтобы быть проповедником истины. Вот почему даже первые литературные произведения молодого гуманиста, прекрасно владевшего латинским языком, написаны по-немецки – грубым, но зато доступным общему пониманию языком.

Цвингли прежде всего – горячий патриот. Первые думы, первые чувства, которые волновали голову и сердце впечатлительного юноши, были мысли о дорогой Швейцарии, чувства восторга перед храбростью ее сынов, боли за то унижение, в которое ее повергла своекорыстная политика ее вожаков. Еще ребенком он прислушивался с радостным замиранием сердца к рассказам старших о подвигах храбрых конфедератов, но в то же время от него не могли ускользнуть и горькие замечания о том, как ныне благодаря развращающему влиянию чужого золота храбрость и мужество швейцарца стали предметом торга, как роскошь и продажность грозят совершенно вытеснить первоначальную простоту нравов. Эти толки и впечатления со временем должны были, конечно, еще сильнее волновать душу Цвингли. И действительно, мы видим, что первые его литературные произведения (аллегорические стихотворения “Лабиринт” и “Басня о быке”, относящиеся к 1510 году) посвящены именно вопросу о наемничестве, которое, как червь, подтачивало нравственность и свободу швейцарцев.

В 1512 году Цвингли пришлось в качестве полкового священника сопровождать гларусское войско в Италию. Он оставил нам восторженное описание этой блестящей Павийской кампании. В то время будущий реформатор еще вполне искренне восхищался подвигами своих соотечественников на службе Рима и гордился тем, что папа в благодарность за оказанную помощь даровал швейцарцам почетный титул “защитников христианской церкви”.

Но это опьянение победами и славою швейцарского имени скоро прошло. Второй поход, в котором Цвингли пришлось принять участие, окончательно рассеял его прежние патриотические восторги. Это был поход 1515 года, когда в знаменитой “битве гигантов” (как современники прозвали сражение при Мариньяно) погибло с позором самое блестящее войско, какое когда-либо выставляла Швейцария за чужие деньги. Цвингли был свидетелем того, как часть этого войска, подкупленная французами, в виду неприятеля покинула своих соотечественников, а другая, отрезанная и потерявшая всякую бодрость, была разбита наголову. С тех пор он проникся еще большим негодованием против системы наемничества и в своих проповедях, не стесняясь, стал громить тех, кто за иностранные пенсии склонял народ продавать себя вербовщикам. Понятно, что эти обличительные речи не могли нравиться приверженцам французской партии, принадлежавшим к самым влиятельным аристократическим фамилиям Гларуса. На смелого проповедника посыпались нападки. Про него стали распространять разные сплетни, пока, наконец, выведенный из себя этими дрязгами, он не решил на время удалиться из Гларуса, воспользовавшись для этого приглашением в монастырь Эйнзидельн.

Нужно, впрочем, признать, что в обвинениях его врагов была некоторая доля правды. Последние указывали, между прочим, на то, что их строгий цензор не имеет права обличать других, не будучи безупречным и сам. Знаете ли, – говорили они, – откуда эти грозные предостережения против происков Франции? Это все оттого, что он сам поддерживает интриги папы. Разве он не находился в тесных сношениях с кардиналом Шиннером или папским нунцием, не получает сам от папы ежегодной пенсии?

Действительно, Цвингли согласился принять от папы ежегодную пенсию в 50 флоринов, дававшую ему, при скудности его доходов, возможность приобретать нужные и дорогие в то время книги. Точно так же он был в дружеских отношениях с Шиннером, швейцарцем по происхождению, сыном бедного пастуха, благодаря своим необыкновенным способностям возвысившимся до сана кардинала. Но ни в этой дружбе с римским сановником, ни в принятии пенсии не было ничего, связующего совесть Цвингли. В то время он еще очень искренне был предан интересам Рима, считал долгом всякого христианина помогать этой “матери христианства” против врагов. С переменой убеждений он отказался и от пенсии.

Гораздо основательнее были те обвинения врагов, которые раздавались против его нравственности. Ему ставили в вину не только его веселый нрав, шутливые выходки, любовь к музыке, но и неисполнение одного из обетов духовенства. Сам Цвингли впоследствии чистосердечно признавался в своих увлечениях, которые, впрочем, никогда не доходили до таких скандалов, как у остального духовенства и которые он потом искупил безупречной чистотой жизни.