Ultraviolence (СИ)

Хочется выплюнуть из себя остатки своего разодранного сердца и топтать. Чтобы не чувствовать. Ничего. Тем более этой адской боли, которую не должен терпеть ни один человек в мире. Хочется истошно кричать, исцарапать в кровь свое лицо и биться головой о кафель, лишь бы вытрясти, вытащить, выбить из себя эту безнадежность, этот вечный мрак без права на просвет. Сколько ведь еще можно? Что еще ему уготовила судьба? А главное, за что? Ведь у всех есть свой предел, и Юнги до своего уже доходил, даже перешагивал, неужели, высшие силы думают, что он каменный, что он гранит, глыба, что все поднимет, со всем справится, что снова соберет куски себя, разбросанные по периметру, и своими же руками пришьет обратно?

Как? Он даже на ноги встать не может, так и сидит размазанный по дорогому покрытию и воет внутри. Он комкает на груди футболку, несколько раз бьет по груди кулаком, надеясь унять это противное скребущееся внутри ощущение. Но все его попытки тщетны и бессмысленны. Отчаянье разносится внутри, собирается в комок под грудной клеткой слева и разрастается. Юнги приходится приложить ладонь к губам, чтобы не кричать. Лопни уже. Но не лопается, сгибает омегу в судорогах, заставляет до крови разодрать о кафель колени и ногти, но не лопается. Не останавливается.

Бьётся. Бьётся. Бьётся.

У Юнги война со своим сердцем, точнее тем, что от него осталось — изодранным куском плоти, доведенным до такого состояния людскими усилиями и особенно усилиями Чонгука, но оно все равно заходится. Оно так отчаянно цепляется за эту никчемную жизнь, что Юнги прикусывает губы и беззвучно рыдает, давясь осколками того, что когда-то было целым и невредимым. Когда-то очень давно.

В голове кадры-кадры, на всех Чонгук, его глаза, они везде, он не отпускает. Будто Чонгуку Юнги было мало, теперь он еще сидит и внутри, растет, развивается. Ломает, разбивает. Превращает боль в перманентную. Юнги кое-как дотягивается до крана и включает воду, слышит, как его зовет альфа, надеется, вода заглушит его агонию. Ложится на спину и пытается дышать, но каждый вздох режет осколками легкие. Родить на свет такого же, как сам, добровольно дать ему такое же будущее, как у себя… Юнги не знает, в каком случае он все-таки палач — если сделает аборт, или если заставит ребенка прожить такую же жизнь, как у него. Пройти все эти круги ада, где каждый шаг в мир — это боль и унижения, где каждое твое «привет» — это «сучье отродье» в ответ. Где ты с открытым сердцем и любовью к людям, а они от тебя шарахаются. Потому что ты рожден в борделе, рожден от шлюхи.

Юнги родит ребенка от того, кто сам считает его шлюхой. Он не может позволить этому случится — его не родившийся ребенок не заслужил такого будущего. Мысли об этом по новой раскрывают раны, раздирают, и Юнги даже жмурится, будто они и вправду вспениваются и горят. Мин с трудом втягивает раскалившийся воздух, который противной горечью оседает на языке, хотя горечь не в воздухе, она в самом омеге. Такова, наверное, на вкус безнадежность. Она хладнокровно стреляет прямо в затылок, взрывается уже прямо в голове и мелкими осколками вонзается в мозг, включает там свет, запускает механизмы и выводит на экран огромными и красными — “Конец”.

Юнги не выдерживает, внутреннюю борьбу проигрывает, сгибается пополам и, прижав ко рту полотенце, воет. Потому что если нет, то взорвется, потонет в собственной булькающей уже в горле крови, захлебнется отчаяньем. Все стягивающие грудь ремни лопаются разом, все удерживающие фундаменты, сам позвоночник, все рушится и оседает пылью на пол, прямо рядом. Он прижимается щекой к мокрому от слез кафельному полу, обнимает себя руками и поскуливает. Пытается удержать себя целым, не дать своей плоти разлететься по белоснежной ванной и окрасить ее в красный.

— Юнги, — прямо у двери.

Омега до крови прикусывает губы, поворачивается к ней лицом и говорит:

— Сейчас.

Оказалось, не говорит, оказалось, он произнес это у себя в голове. Чонгук снова зовет. Мин с трудом присаживается и, собрав остатки себя, выпаливает:

— Сейчас.

Цепляется пальцами о раковину и, поднявшись, умывается ледяной водой. Сейчас Юнги выйдет за эту дверь, уткнется лицом в грудь альфы и скажет:

— Я забеременел, нам нужно с этим что-то делать.

Потому что один Юнги этот груз не потащит. Не справится. Он запихивает тест в мусорное ведро и идет на выход.

— Чего так долго? — Чонгук стоит посередине комнаты, полностью одетый и причесанный, и всматривается в красное лицо, в глаза с полопавшимися капиллярами. — Ты в порядке?

Нихуя он не в порядке. И вряд ли он в нем вообще когда-то будет. Юнги смотрит затравленно, пытается затолкнуть обратно подкатывающую к горлу истерику, но разливающуюся даже за края радужки боль спрятать не может.

— Я… — обрывисто, мажет пустыми глазами по слившемуся в одно пространству. — Мне…

— Юнги, — Чонгук хватает его за плечи и притягивает к себе.