Улыбка черного кота

Ло не мог оторвать взгляда от старинных шкафов красного дерева, некогда украшенных замысловатой резьбой, затем проточенных древесным жучком и отреставрированных заново. Разноцветные корешки книг манили и звали к себе, Ло казалось, что взять сейчас в руки один из томов — самое правильное и естественное движение, давно привычное для него и исполняемое механически тысячи и тысячи раз в течение его прежней, той, неведомой жизни. Доктор Сяо с женой, хорошо зная об интересе своего приемного сына к печатному слову, только молча переглянулись и оставили молодых людей наедине друг с другом и с книгами, спустившись в гостиную.

Дина ласково провела рукой по книжным корешкам и сказала:

— Наверное, ты очень любил читать раньше, Ло? Скажи, ты что-нибудь помнишь… какие-нибудь любимые строчки, может быть, стихи?

Он коротко покачал головой. Небрежно скользнул глазами по книжным полкам, задержал взгляд на тяжелом, явно очень дорогом, сувенирном издании с кожаным переплетом и золотым обрезом, затем мельком взглянул на очертания незнакомых букв на переплете — и почувствовал неожиданный укол в сердце. Кажется… нет, невозможно, немыслимо. Но это же?… Он жадно схватил тяжеленный том, близко-близко поднес его к глазам, точно в мгновение ока вдруг заболел близорукостью, распахнул книгу посредине, наугад, и торжественно, нараспев, произнес несколько слов на незнакомом Дине языке.

Ло держал сейчас в руках одно из подарочных изданий, вышедших в России к двухсотлетнему юбилею Пушкина, — какой-то заезжий высокопоставленный гость из России поднес его знаменитому китайскому доктору в качестве интеллигентного сувенира. И, пробегая глазами по черным закорючкам букв, каким-то чудом вдруг сложившимся в знакомые слова и вполне осмысленные строчки, молодой человек произносил — нет, читал! — то, что казалось ему давно забытым, а теперь обретенным заново. В нем бушевала настоящая эмоциональная буря, и о буре он говорил теперь дрожащим голосом, еле-еле нащупывая вновь оживающие слова и понятия:

Бу-ря мгло-ю не-бо кро-ет, Вих-ри снеж-ны-е кру-тя…

Он поднял голову от захлопнувшихся страниц, наткнулся взглядом на онемевшую от изумления, потрясенную Дину, ощутил приливший к голове жар — и потерял сознание.

Очнулся Ло уже в большом и уютном кресле, стоявшем рядом с книжными полками и верой-правдой служившем доктору Сяо много десятилетий; Дина успела вовремя подхватить его. Ло успел удержать ее за рукав, уже собиравшуюся стремглав мчаться за помощью, и знаками объяснил — говорить он сейчас не мог, — что с ним все в порядке. Он и в самом деле чувствовал себя прекрасно, словно осознавая, что постепенно возвращается к себе и снова становится человеком, а не биологическим роботом.

Антон Житкевич, еще, правда, не называя себя этим именем, был на пути к самому главному открытию своей новой жизни. С этого момента будто открылись шлюзы его памяти и воспоминания хлынули через них широким потоком. И он потянулся к Дине, заговорил быстро и путано, подбирая китайские слова и стремясь донести до нее самое важное: он знает эти знаки, он может складывать их в слова, он понимает текст книги! Он… да что говорить, он просто есть — существует! А девушка смотрела на него с радостью и удивлением, вспоминая, как они с отцом принимали его то за немца, то за финна, то за француза и ни разу не подумали, что их гость, их друг — выходец из соседней России. Это просто не могло прийти им в голову, потому что Ло казался слишком далеким от того образа русского человека, который знаком им был по китайской и европейской прессе — с громким голосом, непременным пьянством, великодержавной заносчивостью, крикливыми и безвкусными манерами…

Впрочем, теперь они оба вполне могли бы соответствовать этому не слишком симпатичному образу, потому что заговорили разом и громко, перебивая друг друга, стремясь высказаться и ухватить что-то главное, что еще ускользало от них и не давало покоя своей недосказанностью. Их радостные крики услышали внизу; прибежала жена доктора Сяо, и Дина знаками остановила мать, чтобы та не перебивала Ло. А Антон, вновь схватившись за том Пушкина, декламировал и декламировал строчки, от которых не мог оторваться.