Улыбка фортуны

— Да Вы сами, наверное, не уважаете стукачей. Представьте, что следователь Аполонин (его стол стоял в том же кабинете) донесет, что Вы мне рассказали анекдот о сталинской трубке. Вряд ли Вы его не осудили бы за это.

Он что-то промямлил, а потом, как бы невзначай, сказал:

— Вот ты парень, в общем, хороший, мне бы не хотелось, чтобы мой сын попал в такую историю. Сам сюда на карачках приполз! — Очевидно, он имел в виду мой отказ сотрудничать с районным оперативником.

Орать теперь он на меня начинал только для создания видимости работы. Спросит, бывало, какую козу завести на даче. Я рассказываю о козлиных породах. Вдруг слышим шаги по коридору. Он тут же как заорет:

— Так ты будешь… твою мать, давать показания! — шаги утихнут, и он спокойно — Так сколько молока дает волжская порода?

Менее всего Русев походил на театрала, однако, когда я спросил, знаком ли он с системой Станиславского, сказал:

— Да, а что?

— А мне показалось, что Вы, прежде чем начать материть, уходите в себя, перевоплощаетесь.

— Что же поделаешь, если иной раз на вас зла не хватает.

По инерции, оставшейся от института Сербского, я часто хохмил. Однажды Боря Карташев рассказал, что во время допроса ему захотелось по естественным надобностям. Следователь вызвал вертухая и тот повел его в служебную уборную. Борька с восторгом рассказывал о кафельных плитках, туалетном мыле, горячей воде и чистом полотенце. Я приспособился тоже проситься. Там я раздевался до пояса и, не заботясь о времени, мылся теплой водой. Следователю это, наконец, надоело и он, в ответ на очередную просьбу, отказал. Я стал настаивать, на что он бросил; «Ссы в сапог». Я не спеша стал стягивать сапог, предупредив, однако, что он дырявый и все равно в нем ничего не останется. Тогда следователь сказал, — обожди. — и вызвал вертухая.

Уже в октябре Русев спросил, хватает ли мне питания. Я пожал плечами. Он сказал, что может выписать мне больничный паек, где калорий больше, чем в обычном. Я сказал, что обойдусь. Потом старые лагерники меня за это отругали: что удается урвать у администрации — благо. Тем более, после четырех месяцев следствия больничный паек полагался. Правда, следователю давалось право лишить строптивого подследственного этой привилегии, но и милостью с его стороны это не было.

Синяя папка

В конце ноября или начале декабря меня ознакомили с синей папкой дела (на столе обычно лежала и желтая папка, в которой находились агентурные данные). Тут я узнал, что привлекали меня по статье 7/35 — социально опасный. В постановлении на арест было сказано: является сыном репрессированного, ведет подозрительную по шпионажу переписку. Поводом для последнего обвинения послужило письмо к моему армейскому товарищу Лукьяненко, который жил в Карпатах и интересовался итогами августовской сессии ВАСХНИЛ в Москве. Я ему написал свои личные наблюдения в довольно резких тонах. За Лукьяненко в это время велось наблюдение, так как некто Озерова Людмила Васильевна из Львова сообщила в МГБ о том, что он вел с ней антисоветские разговоры.

Узнал я и о том, что по моему делу вызывали трех свидетелей. Неля Шарашина, явно попав под влияние допрашивавшего, заявила, что у меня есть друг, который скрывается под фамилией Лукьяненко, и что «кроме одного сеанса гипноза» она за мной «антисоветской деятельности не замечала». Неля жила в Новосибирске, мы с ней познакомились в альплагере, и по дороге на Алтай я с ней виделся. Двое других были члены конной секции при Тимирязевке — Таня Покровская и Павлик Волощик. У моего персонального стукача Коли Дзюбы сложилось впечатление, что мы с Павликом соперники. Вот следователь и решил обыграть подобное трио… Оба эти свидетеля не дали против меня компрометирующих показаний. Я не знал адреса Павла, так как он, окончив пятый курс, уехал, а Тане написал уже из лагеря письмо, в котором поблагодарил за ее поведение на следствии. Она мне ответила и сообщила, что вышла замуж за клоуна Московского цирка Юрия Никулина. Совсем недавно я во время антракта в цирке заходил к ним в уборную. С Павликом мы тоже встречались после моего освобождения.

К моему удивлению, протокола о гипотенузе и о 29-м февраля в деле не оказалось, зато сильно акцентировалось преподнесение цветов уволенным профессорам. Возможно, это было связано с тем, что данный эпизод — как говорил мой следователь — освещался в зарубежной печати. Я видел только газету, которой он издали помахивал.

Бутырская тюрьма

Вскоре после окончания следствия меня перевезли в Бутырку. Здесь камеры были человек по сорок — сплошные нары справа и слева от прохода. Бросилось в глаза обилие солдатских шинелей. В основном, это были солдаты, солдаты стройбатов. После войны тех, кто побывал в плену или был чем-то скомпрометирован, не демобилизовывали, а переводили в стройбат. Там они всегда «под рукой», и если появлялся повод завести на кого-нибудь дело, того сажали в Бутырку. Дела эти вела военная коллегия, и на допросы их возили в воронках или следователи приезжали в тюрьму.