Улыбка фортуны

Возле окна разместились бывший офицер власовской армии и солдат из охраны Кремля. Солдату инкриминировали попытку террора. Дело было так. Во время чистки оружия он спросил у своего лейтенанта, в каком оружии нет ни одного винта (имелся в виду пистолет ТТ), лейтенант не ответил — не знал. Этот солдат его пристыдил — если не знаешь оружия, то и стрелять, небось, не умеешь! Лейтенант разъярился:

— Становись на сто метров раком, я тебе в задницу попаду!

— Да ты и в плакат промахнешься! — А на плакате-то, среди знамен и еще чего-то, было изображение Любимого Вождя.

Лейтенант донес, солдата арестовали, и не будь он защитник Кремля, влепили бы сразу десятку, и будь здоров! А тут — нет. При мне четыре раза возили его на суд и четыре раза возвращали дело на доследование. Судьи явно чувствовали себя неуютно. С одной стороны, МГБ, с другой — на суд каждый раз приезжал комендант Кремля, защищавший и честь своего мундира (как же, у него под началом служил террорист, где же его бдительность!), а также и другие высокие чины. Так я и ушел из камеры, не узнав, чем это дело кончилось. Любопытна динамика мировосприятия этого солдата. Перед судом после допросов он материл Советскую власть, допускающую такие беззакония. После суда, убедившись, что эта же власть в лице коменданта Кремля за него заступается, превозносил ее до небес. Власовец явно верховодил над кремлевцем, и вскоре после очередного суда мнение последнего о советской власти безнадежно падало. Эта пара приняла меня в свою компанию. Мы сообща выписывали ларек и сообща питались.

Еще на Лубянке я выучился у одного из повторников тюремной азбуке — махаться. Во дворе работали уголовники, и я попытался завязать с ними контакт. Затея была безнадежная — они с нами, «фашистами», контактировать не хотели. На этом деле я попался и снова угодил в карцер. На этот раз меня раздели до белья, дали шинельку с отрезанными полами и ввели в камеру 3х6 шагов. К стенке была привинчена койка — три горбыля с железными перекладинами. Днем койка поднималась, и вертухай ключом припирал ее к стене, а ночью она опускалась на цементный столбик сантиметров двадцать в диаметре. На этом-то столбике можно было сидеть днем, но недолго, так как он был холодный и сырой, а шинель была обрезана выше того места, на котором следует сидеть. Вот я и бегал весь день из угла в угол. Помня совет Эптона Синклера, что лучше не есть совсем, чем есть мало, я объявил голодовку. Мое заявление на вертухаев не подействовало, триста граммов хлеба они мне оставляли в камере и я его складывал в углу. Из карцера я вернулся с полутора килограммами хлеба накануне нового 1950 года. Как ни странно, в камере еще не затухли разговоры об амнистии, которую ждали к 70-летию Сталина (21 декабря). Теперь ее ожидали к Новому году. Все время, проведенное в заключении, я слышал разговоры об амнистиях. Возможно, слухи распускало само начальство, чтобы заставить людей лучше работать и не пытаться бежать. В лагере я подобную мысль облек даже в стихотворную форму:

Землекоп копает землю
То лопатой, то киркой,
А над ним сидит и дремлет
Полусонный часовой.
Каменистый грунт попался.
Ноют руки, солнце жжет…
А на воле сын остался
И жена, наверно, ждет.
Подошло как будто время
Потихоньку подойти,
Часового стукнуть в темя,
Бросить кирку и уйти.
Оказаться на свободе,
Повидать жену, ребят…
Хорошо бы!.. Но в народе
Про амнистию твердят…
Часовой сидит, зевает,
Рядом с ним ружье лежит.
Он спокоен, ибо знает —
Землекоп не убежит.

Видимо, по иронии судьбы, я был одним из немногих, которые никогда не верили в амнистию по 58 статье, и один из немногих, осужденных по этой статье и амнистированных. Я попал под амнистию и в 1972 году, обвиняясь опять же по политической статье. Теперь я могу говорить о своей уникальности.

В начале января меня вызвали с вещами. По дороге подвели к столу, где дали расписаться на бумажке, гласившей, что за антисоветскую агитацию, за попытку организовать демонстрацию против сессии ВАСХНИЛ, одобренную ЦК ВКП/б/, я приговариваюсь к пяти годам лишения свободы в ИТЛ общего типа.

Я был удивлен, так как большинство сокамерников получало десятку. Вспомнив манеру подписываться у кого-то из царей, я написал «Прочел с удовольствием» и расписался.