Улыбка фортуны

После концерта мне пришлось опять ходить на работу. Иногда я незаконно оставался в зоне. После развода и выхода бригад на работу по территории лагеря ходил начальник со свитой, в которой был и лекпом со списком освобожденных по болезни. «Трулевку» они проводили квалифицированно — увильнуть было довольно трудно. Попавшихся «отказчиков» тут же сажали в карцер.

Однажды во время «трулевки» мне пришлось отступить в умывальную комнату. Начальство приближалось, а деваться было некуда. Тут я увидел ведро с водой и веник. Быстро высыпав в ведро зубной порошок, забытый кем-то на полке, и размешав его в воде, я стал белить потолок в тот момент, когда они входили в дверь. Кто-то, узнав меня, позлорадствовал:

— А, и фокусника запрягли в работу. Это тебе не фокусы показывать!

Не подозревал он, что искусство фокуса как раз и заключается в том, чтобы направить внимание зрителя по ложному пути. Никому не пришло в голову, что зек работает по собственному почину. Решили — по наряду.

А овца не кусается?

Ближе к зиме увиливать от работы стало еще труднее Иногда устраивались производственные собрания. На одном из них выступил и я, доказывая, что отказчики — самые честные люди.

— Поскольку труд создал человека, — говорил я, — он является необходимой потребностью. Если человека не тянет трудиться, значит, это какая-то патология, болезнь. Что же остается делать больному? Выйти на работу и своим участием в трудовом процессе снижать процент выработки всей бригады? Но ведь мы боремся за проценты! Такой человек вреден для всей бригады, всего отделения, всего лагеря. Это нечестный человек. Честнее, если он сознается, поборов в себе ложный стыд, что у него отсутствует присущий всем нормальным людям трудовой энтузиазм. И если начальство ему не посочувствует (ведь больных надо жалеть), то он, в силу, очевидно, недостаточно продуманных в биологическом отношении законов, добровольно пойдет в карцер. Я лично сознаюсь, что заболел социальной болезнью, и из высоких побуждений — поднять процент выработки нашего отделения — отказываюсь выходить на работу.

Начальник режима майор Лысук написал тогда письмо моей матери с просьбой воздействовать.

Отношения с Лысуком у нас были своеобразные. Он не был кадровым чекистом. То ли за глупость, то ли просто так, его перевели к нам из армии. Первое, что решил сделать Лысук, это покончить с лагерным воровством, грабежами и бандитизмом. Если до него на уголовников смотрели как на «друзей народа», помогающих администрации терроризировать «врагов народа» — интеллигенцию и антисоветчиков, — то Лысук повел с ворами беспощадную борьбу и навел заметный порядок. Человек он был экстравагантный: то верхом на лошади въезжал не только в зону, но и в барак, то затевал соревнование с каким-нибудь блатным — кто кого перематерит.

Однажды я потерял кепку и намотал в виде чалмы на голову полотенце, а чтобы оно держалось, заколол его орлиным пером. В таком виде я пошел на развод. Лысук рявкнул на меня:

— Это что за маскарад?

Я ответил, что в лагере нет заведенной формы головных уборов, другого у меня нет, а работать с непокрытой головой в жару вредно для здоровья. Он меня слегка толкнул в спину и сказал:

— Уходи отсюда, в карцер захотел.

Я пошел к бараку, но он окликнул.

— Ишь, обрадовался не работать! Ступай в строй!

Уголовники решили его выжить и написали Долинскому начальству заявление, что Лысук избивает заключенных. Было ли это в действительности, я не знаю. Для большей убедительности они решили приписать, что он избил и не вора — меня — на виду у всех зеков. Когда мне сказали об этом, я заявил, что ложных показаний давать не буду и расскажу, если будут спрашивать, как было. Тем не менее, они об этом все равно написали, и мне пришлось давать показания комиссии, которая приехала по этому поводу из Долинки. Я, конечно, рассказал, как было, а Лысука, по-видимому, ознакомили с протоколом допроса. Во всяком случае, мне казалось, что он проявлял ко мне симпатию.

Иногда он вел со мной воспитательные беседы о пользе труда. Иной раз я обещал исправно ходить на работу, но потом заявлял, что раздумал.

Однажды он зачитал мне открытку с ответом моей матери на упомянутое выше письмо, в которой говорилось «Если Вы не в состоянии перевоспитать моего сына, верните его домой, я займусь его дальнейшим воспитанием».