Улыбка фортуны

Ну что я могу сказать по этому поводу? Много нам, фраерам, урки крови в лагере попортили. Не любим мы их огулом. И они нас врагами считают, и мы их. Но вроде бы ни в одной стране нет столько шпаны, урок, как у нас. А правят ими «воры в законе», все — бывшие беспризорники. А кто их сделал, если не советская власть? И отдавали они этой власти должное. К сожалению, часто не в пример нам, политическим. «Честный вор» не пойдет строить карцер или зону. А наш брат?

Последний допрос

…Ася, подав заявление в ОВИР, решила попробовать на себе, что значит лечение полным голоданием, и легла в клинику профессора Николаева. Собственно, записалась она на очередь года два назад, но охотников до голода оказалось так много, что очередь подошла только теперь…

…Незадолго до двадцатилетия своего освобождения из лагерей я начал писать эти воспоминания. Сделал я это буквально на одном дыхании за очень короткий срок. По частям прочитал их своим друзьям. Одни похвалили, другие сказали «сыро, нужно доработать». Я возразил:

— В автобиографической работе должен чувствоваться автор. А автор по натуре небрежен. Стиль его работы — мазки, а не ювелирная обработка. Тщательно причесанная рукопись отдавала бы фальшью.

И отдал, как есть, на машинку. Заканчивалась рукопись эпизодом, как Малоедов, вызвав на допрос А. А. Галича, сообщил ему, что Мюге через два дня арестуют, и взял при этом подписку о неразглашении тайны следствия. Черновик рукописи я отвез к теще на дачу для растопки камина. Не пропадать же макулатуре!

За это время у нас сменили следователя. Теперь дело вел бывший прокурор Е. Д. Мысловский. Он-то и приехал к теще с обыском. Разумеется, изъяли и черновики еще не сожженных кусков рукописи.

Через некоторое время меня вызвали на допрос. Следователь задал три вопроса: почему я, описывая детство, представляю себя ярым антисоветчиком, откуда мне известно о содержании разговора Малоедова с Галичем, и известно ли мне, что группа москвичей написала по поводу меня письмо, в котором клевещет на Московскую городскую прокуратуру — дескать, она препятствует выезду Мюге из СССР.

— Мы, — сказал Мысловский, — никому не мешаем. Не нравится Советский Союз — пусть едет.

Тут же он намекнул, что у Великановой дела плохи. Против нее есть серьезные показания (явно намекая, что ехать следует и ей).

Потом он сделал мне дельные замечания по изъятым частям рукописи. В частности, заканчивалась она так:

«Вот звонок в дверь. Может быть, пришли за мной… А может, за Асей. Мой дом — не моя крепость. Ведь я пока гражданин Советского Союза».

— Зачем так мрачно? Мы, — пояснил он, — предпочитаем арестовывать у себя в кабинете. Вызовем, как Вас, например, на допрос, а потом и предъявим ордер на арест.

И он театральным жестом открыл ящик стола, но, не заметив на моем лице испуга, явно разочаровался, что шутка не удалась.

Я послушался его «дружеской критики» и, как увидит читатель, конец переделал.

Больше всего времени заняло обсуждение второго вопроса. Я ответил, что про разговор Малоедова с Галичем узнал с помощью телепатии. Мысловский долго не соглашался записать мой ответ в протокол. Наконец, написал:

«На этот вопрос допрашиваемый отвечать отказался, заявив: можете написать — с помощью телепатии».

Я сделал соответствующую приписку, а вернувшись домой, написал Мысловскому открытку, в которой признал себя в споре — существует ли телепатия — побежденным, так как раз меня через два дня после допроса Галича не арестовали, то это значит, что или подобного разговора не было вообще, или Малоедов заведомо обманывал, что по советским законам исключается, ибо следователь врать не имеет права.

Как бы в подтверждение последнего довода мне с женой вскоре дали разрешение на выезд.

Как потом я узнал, за меня хлопотали не только друзья в СССР, но и коллеги на Западе. Писались петиции как советскому правительству, так и в адрес президента США Никсона, и они были приурочены к визиту в США Брежнева. Возможно, это и сыграло решающую роль в моем «освобождении».

Последние дни в СССР

Ася в это время еще голодала. Для того, чтобы правильно выйти из голодания, нужно было пробыть в больнице, по крайней мере, еще двадцать пять дней — срок, равный голоданию. Однако на сборы нам дали чуть больше недели. В ОВИРе заявили, что решение «спущено свыше», что им известно о том, что моя жена лечится голодом, и никаких отсрочек и продления виз не будет.

Я пошел на прием к начальнику Всесоюзного ОВИРа генералу Вереину. Но и он сказал, что решение принято «наверху».

Ася была в смятении: ехать — не ехать. Внутренне она для эмиграции еще не созрела. В силу менее легкого, чем у меня, характера, ей гораздо труднее было бы сменить обстановку. Она говорила: