Улыбка Горгоны

– Что? – отозвался Мирон, натягивая свитер.

– Ты знал, кому надо отнести ЭТО, всегда знал.

– Не говори слово «всегда», оно бессмысленное, потому что всегда – не бывает. Не бывает постоянных категорий, они все временные.

– Временные… – задумчиво повторила Лайма. – И мы с тобой временные. Получается, ты знал, когда мы говорили о Зине, и то, что у Сашки бумаг Григория Степановича не было… А откуда ты узнал?

– Не понимаю, что ты несешь.

Лайма села на коленки, своей наготы она не стеснялась, ее тело восхищает не только мужчин, но и женщин, всегда восхищало и Мирона… Всегда ли? Вообще-то не об этом она сейчас думала:

– Ну, вспомни, вспомни… Я приехала на базу и сообщила тебе, что Зину убили, потом… Потом я сказала, что Сашка пропала… А ты о документах… что они помогут тебе выкарабкаться… Да-да, было так! И просил меня узнать у Вероники, где документы. И мне пришла в голову мысль, что они у Сашки, а ты сказал, что у нее их нет… Ой, не так. Ты сказал: «Исключено». Вот как было.

Он присел на кровать, надевал носки, казалось, не очень-то вслушивается, но, как всегда (это все же постоянная категория), наехал на нее:

– Не понимаю, к чему весь этот бред. Я давно заметил: после траха у тебя начинаются завихрения. Крутые.

– Нет, ну как же! – заерзала Лайма. – Исключено! Это живое слово, категоричное, означает, что у Сашки их нет. Не было.

И вдруг она задохнулась, вот теперь из того самого ряда выпрыгнула страшная мысль, которую она прогоняла, и давно.

– Мирон, ты знал, что Сашки нет? Уже тогда знал?

– Заладила: знал, знал, знал… Отстань!

– Позже я тебе сказала про нее, – бубнила Лайма, – а ты не спросил, когда ее убили, мне еще тогда это показалось странным. Человек интересуется: что, где, когда.

– Слышь, из тебя сыщик – не одним курам на смех, весь животный мир обхохочется. Ты хоть вдумайся…

– Ты мне не ответил. Хотя не отвечай, я догадалась и так. Сашка впустила убийц, а впустить она могла знакомых… Ты был там, – на этот раз утвердительно сказала она.

– И смотрел, как ее… зарезали. Чем? Твоим ножом? У тебя же есть нож. Или это ты…

Он резко вскочил, протянул руку к потрясенной Лайме, требовательно бросил:

– Дай сюда, дура.

Она спрятала за спину файлик, покачала головой:

– Нет, подожди. Я никогда ничего не требовала, мне ничего от тебя не было нужно, кроме любви, я сама отдавала тебе все… но сейчас… сейчас хочу знать… – И вдруг закричала: – Зачем ты это сделал?

Мирон закурил, мерил шагами комнату, бурча:

– Истеричка. Тупая истеричка. Тебе лечиться надо. У тебя больное воображение, подкрепленное наследственным идиотизмом.

Ее оскорблениями не удивишь, но такой боли Лайма не испытывала ни разу в жизни, а боль плачет, стонет, кричит. Поэтому обрывочные фразы время от времени то взвивались вверх, то падали вниз до шепота, хотя больше произносились на одном протяжном стоне:

– Ну, как же, как же я раньше… это же так просто. Тебя купили. Ты сам сказал, что продашь документы, потому что знаешь, кому. Ты продал друзей. Мы все думали: никого на базе из посторонних, но кто-то же поджег… Машину Беляева испортили, повредили мотор, написали: «Уроем!» Кто, кто, кто? – думали все. Собаки-то ночью не лаяли и были здоровы… Сейф Беляева вскрыли – опять: кто? кто? кто? Как пробрались? А это свой человек! Он здесь, рядом! Зина, Сашка… сколько денег давали для тебя… Тебе приказали их убить? Из-за этих бумажек?

Она подняла файлик, без души и сердца, неживой, но с потрясающей силой уничтожающий живых. К тому времени Мирон докурил сигарету, кинул ее в вазу для конфет, пепельницу Лайма держала на кухне, оседлал стул, поставив его очень близко к ней.

– Мне не приказывали. – Что ж, признание состоялось. – Меня попросили достать документы на «Сосны», пообещали очень большие деньги, дали задаток, мне они нужны, ты знаешь. Подловили меня у станции, когда я по совету Егорова отмахивал километры. Короче, я залез в сейф, Беляев все документы держал там, но нужных уже не было. Потом мне говорили, что я должен делать, я делал.

– Боже мой… – дернулась Лайма. – И Григорий Степанович? И его ты?..

– Нет же, нет!

– Он уехал внезапно, об этом на базе все говорили, ему что-то срочно понадобилось в городе, а кто-то сообщил тем преступникам. Ты? За что? Мирон, за что? Он же тебе как отец был, и всем… Таких людей нет больше, чтоб всем вокруг раздавать… ни ты, ни я его не стоим…

– Да! – рявкнул Мирон зло, а злился на себя. – Я позвонил и сообщил, как договаривались, что Беляев уехал в город. Мне сказали, с ним хотят просто поговорить. Слышала? По-го-во-рить! Я не знал, какую западню ему готовили. Потом… потом я уже стал их человеком, сообщником убийства, мне это доступно объяснили. Ты не знаешь, каково это – чувствовать себя причастным к убийству хорошего человека!

– Не знаю. И не дай бог никому узнать.

– Понимаешь, я жил, как хотел, – заорал Мирон, – а после смерти Беляева мне запретили жить по моим правилам. Тогда мною начал руководить страх. Он съедал меня внутри, душил! И вина душила!