Читаем Улыбка и слезы Палечка полностью

Монсеньер, я вам исповедуюсь. Исповедуюсь и прощаюсь с вами… Лючетте не передавайте поклона. Пускай себе мирно толстеет и стареет в страхе божьем. Довольно нагрешила! Но кланяйтесь своему Горацию, своему, полному хаоса, темному кабинету, своим книгам и своему вину. Передайте поклон и вдохновенному, славному повару вашему — от неизвестного поклонника его искусства. И университету! Пожелайте ему, чтоб он вернулся на дорогу бесстрашного исследования и учил не только сидящих за партами, но и толпящихся на площади! Наш университет делал это еще при магистре Яне. И должен будет делать это в дальнейшем, а то его могут закрыть. И еще передайте поклон маленькому своду неподалеку от Лючеттина дома, где наверху, среди ребер, изображена женщина, у которой вместо грудей — виноградные грозди.

Мне только тридцать один год, но по свету я брожу уже добрых два десятка. Я устал. Но еще не сослужил всей службы своему королю. Так что буду служить дальше. До самой смерти. Беспокойная наша жизнь не знает отдыха. Матей то же говорит и при этом довольно грубо ругается. Это его привычка и отдохновение. Четверть часа ругани заменяет ему три ночи сна. Вот каковы эти былые воины!

Я писал бы вам так целые дни напролет и никогда бы не кончил. Верона — красивый город, но я не могу здесь спать. Думаю о вас и пользуюсь ночной порой, чтобы засвидетельствовать вам при помощи этого письма, что благодарен за все, помню вас и очень огорчен, что мне не удалось еще раз повидаться с вами. Я уезжаю почти без всякой надежды увидеть вас еще раз на этом свете. У меня просто возможности не будет. Святой отец придумал для меня новое занятие на много лет вперед.

Человек, созрев, начинает понимать, что жизнь — это расставанье. Итак, храни вас господь, дорогой друг, и будьте здоровы! Здоровы, веселы и вечно молоды!

Ваш Джанино».

Верона. 12 апреля 1462 г.

<p>XVI</p>

Стояла груша в широком поле…

Долгие годы — на солнце и в туманах, средь бурь и снега. Стояла в широком поле близ замка Страж. Никто ее не прививал, никто не окапывал. Нежной и хрупкой была она в молодости, крепкой стала в зрелые годы, сильной, суковатой. Осенью падали с нее листья. Северный ветер ломал ее ветви.

Постарела она, поседела. Все соки ушли из тела ее и уж больше не обновились. Захирела она, зачахла. От вершины до корней. По частям. Остались только ствол да сучья. А ветвей нету. Но не загнила. Ветер напирал на нее — не сломил. Снег падал, дожди лили с гор, но червь не подточил ее. Такая она была твердая и сухая!

Но потом истлел ее корень. Превратился в белый прах. И упала она одним весенним утром, когда восходящее солнце позолотило далекие домажлицкие башни. Вздохнула с облегчением и умерла…

Не стало больше старушки в стражском замке среди живых! Отошла, не повидавшись с единственным сыном. Похоронил ее пан Боржек рядом с ее доблестным первым мужем — Яном Палечком из Стража.

Когда ее несли к могиле, не чувствовали тяжести на плечах. Такой легонькой была старушка вместе с гробом! Будто перышко птичье…

<p>XVII</p>

Странен был этот сеймовый день святого Лаврентия уже потому, что над Прагой с утра до вечера неслись по небу черные тучи, поминутно застилая жгучее и яркое августовское солнце.

В Краловом дворе собрались в большой зале с коричневой деревянной панелью, и королевский трон, покрытый красной материей, долго ждал Иржикова появления. Только около полудня вошел Иржик в залу с королевой, в тот день бледной, как никогда.

Король Иржи был мрачен и раздражен. Густые брови, которым цирюльник обычно придавал форму красивых дуг, были взъерошены, и из них торчали густые жесткие волосы. Одет он был для королевского выхода; на шее у него висела на цепочке золотая монета, на которой было его собственное изображение, с королевской короной над расчесанной челкой. Он казался толще и красней лицом, чем обычно. По вискам его, от глаз до ушей, тянулись глубокие морщины, и еще более глубокие — кривили его прекрасный, добрый рот. Король был в гневе. А гнев Иржика был как затмение солнца.

Он вошел и быстрыми, широкими шагами тучных ног направился к трону. Жена шла за ним. Справа и слева вдоль его пути встали со скамей депутаты сейма. Король остановился перед троном и медленно обвел собрание сердитым взглядом. Потом слегка взмахнул рукой, давая знак, чтобы все сели. Сам тоже сел, и рядом с ним — бледная Йоганка. В зале послышались шепот, кашель.

Солнце, проводившее короля своими ясными лучами до самого трона, теперь зашло за тучу. И в зале стало совсем темно, почти как ночью; цветные немецкие окна со свинцовой решеткой были плотно закрыты.

В темноте чуть белели лица молодых членов сейма, а лица бородатых стали как черные пятна.

Перейти на страницу:
Нет соединения с сервером, попробуйте зайти чуть позже